Я ей: а падрушка найдеца для маиво кориша?
Она: магу пазвать а он ваще какой?
И я ей описываю Готти и уточняю, что он крутой, и она пишет, пацталом пазаву сваю девачку на вечир x.
Я говорю, йо, Готти, я еду на ночь к одной крошке, в Харлсден, она говорит, у нее для тебя подружка, ты со мной? И он говорит, само собой, братан, я в деле. Мы говорим Мэйзи, покеда, и сваливаем.
Мы заходим в угловой магаз, где висят постеры с убийствами, и Готти покупает коньяк «Реми-Мартин», свое любимое бухло. Мы заскакиваем в метро на Куинс-парк и едем до Харлсдена. Вообще Тайна живет прямо напротив Шалых Игл, где нам с Готти сделали наколки «СЭР ВОР». Тайна открывает дверь и обнимает меня – она встает на цыпочки, а я наклоняюсь, до того она мелкая, – и говорит Готти, здорово, а тот ей, все путем, а? Я говорю, это Готти, и мы заходим в гостиную. На диване сидит подруженция Тайны и курит косяк. Темнокожая, фигуристая, волосы распущены, одета прилично, но без особых ухищрений. Тайна в мешковатых трениках и жилетке, но ей для меня не нужно прихорашиваться. Готти знакомится с подружкой Тайны, и мы устраиваемся на двух диванах и болтаем. Тайна льнет ко мне. Готти открывает бутылку «Реми-Мартина», потом раз, и мы уже бухаем и шмалим, несем пургу, слушаем музон и ловим кайф.
За окнами темно. Мы кайфуем вместе пару часов, потом Тайна идет на кухню, типа, что-то принести, и я иду за ней. Она не включает свет, и только синий отсвет улицы лежит пятнами на полу, стене, холодильнике, ее лице, с глазами нежными и блестящими, как конопляное масло. Я ее целую, чуя траву и коньяк, и еще что-то, чему нет названия, в чем самый вкус поцелуя. Она постанывает и тяжело дышит, а мои руки у нее под трениками, тискают ей попку, а она запускает руку мне в штаны и хватает за член и, богом клянусь, чует рукой пульс, и тогда я ее разворачиваю, нагибаю над столом, стаскиваю треники и вставляю ей, протискиваясь в ее теплую тугую влагу, и она говорит, бляааа, такой большой. Ты всаживаешь слишком глубоко, и я такой, слишком глубоко? Она говорит, ну да, даже страшно, я его чую в животе, и смеется, а я вынимаю его, и она поворачивается ко мне, улыбаясь в темноте. Нежно целует меня, мы лижемся, и она сажает меня на стул. Стаскивает с меня штаны с трусами, поворачивается задом и опускается мне на колени, а щелка у нее сочится влагой, и я думаю, что вода – это богиня, а железо (а еще пушки, ножи и стоячие члены) – это бог. И она раскачивается спиной ко мне, а я, как всегда, заворожен красотой ее попки, двумя идеальными полукружьями, созданными вселенной, и говорю, хочу кусать тебя. И она разрешает. Потом мы выползаем в прихожую, стараясь не помешать Готти с ее подругой, заходим в спальню Тайны и продолжаем начатое, и я в итоге заливаю фонтаном ей спину и засыпаю.
Просыпаюсь я дико рано. Нет еще и восьми. Тишина. Тайна спит. Я встаю с постели. Оглядываю комнату и вижу куски моей жизни, раскиданные повсюду в беспорядке. На полу моя черная толстовка «Найк». Пустой пакетик от травы с зеленой пылью. Черные с белым кроссовки «Найк эйр-макс 90». На прикроватной тумбочке перо со сломанной зеленой рукояткой. Пустая банка от «Черного винограда». Мои зубы с брюликами. Выбритая щелка Тайны словно морская галька.
Я одеваюсь и заглядываю в гостиную, медленно открыв дверь, чтобы не помешать Готти с его цыпой. Готти лежит на одном диване, а она – на другом. Оба они выглядят почти так же, как и прошлым вечером, не считая помятого вида. Готти открывает глаза и говорит, здоров, брат. Здоров, братан, все путем? Он садится и говорит, который час? У меня села батарея. Я говорю, спрошу, может, у Тайны есть зарядка, потом смотрю на спящую деваху и говорю, вставил ей? Не, какое там, говорит Готти, а потом, дури не осталось? Неа, все вчера скурили. Готти тянется к сумке девахи на полу, роется в ней, достает пакетик травы – там еще нормально так – и берет шишку. Я говорю, братан. Он говорит, она и не заметит, и смеется. Я тоже смеюсь и говорю, ну, ты негодяй, братан. Он садится на диван и забивает косяк. Мы молча курим, пока по небу разливается утро. Потом Готти говорит, ебать, подходит к ее сумке и берет еще шишку, так что там теперь только пыльные листики и несколько крошек – даже на косяк не хватит. Он бросает пакет на пол, рядом с ее сумкой, и садится на диван, а я говорю, ты беспредельщик, брат.
Потом раз, просыпается эта деваха и говорит, привет. Готти сидит и курит здоровый косяк, глядя в потолок. Цыпа опускает глаза на свою сумку, видит рядом пакетик, берет двумя пальцами, заглядывает и говорит, ты чо, блядь, прикалываешься? Ты скурил мой запас, говорит она Готти, повышая голос. Готти всасывает воздух и говорит, взял одну шишечку. Одну шишечку? Ошалел, что ли? У меня еще нормально дури оставалось, не надо из меня дуру делать, а Готти ей, уймись и не ори, чувак. Она говорит, поверить не могу, и очень шумно всасывает воздух. Потом встает и выходит из комнаты, и я слышу, что она идет в спальню Тайны и там выпускает пар. Готти знай себе курит, и нам слышно, как цыпа говорит, что за уебок этот брателла, всю мою дурь скурил, пока я спала. Готти докуривает косяк, сует пяточку в пустую бутылку от «Реми-Мартина» – шипит пепел, падая в остатки коньяка, – говорит, ебать, и лезет в сумку девахи. Достает ее бумажник, вынимает все бумажки – две десятки и двадцатку – и сует себе в карман. Ноги в руки, говорит он, а я задыхаюсь от смеха, не, ты ебанат, братан, и его тоже на смех пробивает. В комнату входят Тайна с подругой. Тайна говорит, извини, Снупз, но… А Готти говорит, спокуха, мы уходим. Я говорю Тайне, типа, наберу тебе потом, а ее подруга говорит, ты, блядь, прикалываешься. Мы выходим на улицу, нас заливает солнце, и мы ржем, как кони. Но все же некрасиво вышло, эта цыпа была хоть куда. Я бы ей точно вставил.
Государь
Ничто так не возвышает государя, как великие подвиги и поразительные проявления личных качеств.
Сейчас расскажу о моем брате, Рексе. Рекс был в будке Уильям-Хилла, на Уиллесденском большаке. За час до закрытия бритоголовые пытались сорвать в рулетке последний куш этого вечера, теряли деньги и пинали автоматы. Два кассира за стойкой занимались выплатами, проверкой билетов, чем-то еще. Рекс зашел в туалет, там под раковиной был шкафчик, он туда втиснулся и закрыл дверцу. Через час он услышал, как кассиры говорят всем, что они закрываются, и игроки зашаркали на выход, кто-то открыл дверь в туалет, выключил свет, а затем закрыли изнутри дверь будки, и кассиры собрались идти по домам. Рекс вылез из шкафчика под раковиной с пушкой 9 мм, в перчатках и клаве, и выскочил из туалета. Два кассира даже не поняли, что случилось. Они были за стойкой, надевали пиджаки поверх рубашек с логотипом Уильям-Хилла, когда ворвался Рекс, схватил одного из них и огрел пушкой по башке. Другому он сказал открывать сейф, а брателла говорит, они не знают код. Рекс еще раз врезал пушкой по башке первому кассиру, и тот рухнул на пол, еле ворочаясь. Тогда Рекс взвел ствол, схватил второго, который сказал, что не знает кода, приставил ствол ему к подбородку и сказал открыть сейф. Там было восемь штук. Восемь тысяч фунтов. Ключ от входной двери оставался в замке. Прежде чем уйти, Рекс огрел пушкой того брателлу, который все же вспомнил код – я ему рожу расквасил, братан, сказал он мне, – и вышел за дверь, сунул ствол за пояс, накинул на плечо рюкзак с деньгами и вышел в ночь. Водила резвого коня успел сдрейфить и слиться, так что Рексу пришлось бежать по Уиллесденскому большаку в клаве, с холодным стволом, трущимся о член, а на плече болталась сумка, полная лавэшек. Позже, когда он услышал о моем движе на тридцать косых, он сказал мне, это должны были быть мы с тобой, братан, а я сказал, в Уильям-Хилле должны были быть мы, и он сказал, само собой.
Он настолько мне брат, как никто. Это не как с Готти, где все завязано на скоках и диких движах, чтобы все время шарашил адреналин. Мы с Рексом знакомы гораздо дольше. Он всегда тащился с моей лирики, когда я участвовал в рэп-дуэлях, а когда мы познакомились, я сразу признал в нем реального чувака. Он тот, кто покажет тебе реальную силу моральных принципов, глядящую из ствола волыны. Я как-то наткнулся на него на Килбернском большаке, и у него тогда были реально трудные времена; его выпихнула на улицу мать, когда ему было шестнадцать, он жил в каком-то занюханном приюте, полном торчков, а его вещи остались у матери, вместе с лавэ, и он не мог купить ни жратвы, ни травы, ни ночлега. Мне тогда было восемнадцать, я еще не делал больших движей, да и лавэ нормальных не было. Но у меня была дурь, и я только что поел курицы с картошкой. Я отдал ему последнюю двадцатку, и он всегда об этом помнил.
Вся братва уважает Рекса. Его знают, боятся и любят. Но когда он на нуле, никому, типа, нет дела, кроме его верных цыпочек, которые то любят его, то ненавидят, когда узнают друг о друге. Но они никогда подолгу не злятся на него. Ты знаешь, Рекс на латыни значит король, сказал я ему как-то раз, когда мы курили косяки и слушали ремиксы Шика Лауча и Стайлс-Пи у него в комнате, и он сказал, ну да, так и есть, братан, только я не просто Рекс, а Ти-Рекс. Король динозавров. Рекс стал кошмарить людей гораздо раньше меня. Как в тот раз, когда ему было шестнадцать, и какие-то деды смотрели на него через улицу, и он сказал, чего смотришь, старик? Один из них сказал, чего, ты себя бандосом считаешь, а? Рекс перешел дорогу, без базара всадил перо в грудь брателле и пошел дальше, пока друзья брателлы перевязывали ему рану своими шмотками и кто-то звал на крик «Скорую».
Мать с ним говенно обращалась. Он говорил мне, что она наверняка ненавидела его за что-то, потому что перед тем, как вышвырнуть из дома в Харлсдене, она сказала, ты знаешь, что тебя бы не было, если б твой отец меня не изнасиловал, и Рекс пробил стеклянную панель в двери гостиной, и стекло раскроило ему запястье. Напоминанием об этом ему всегда служил шов, наложенный врачами.
Одно его имя внушает силу в квартале Уиллесденского автобусного парка, но его реальный район – это Кенсал-грин. Оттуда вышло немало толкачей и едоков. Это довольно дико, птушта, как я уже говорил, Кенсал-грин в контрах с Южным Килберном, и ты никогда не увидишь кого-то из КГ, кто бы шел через ЮК, и наоборот. Но я, по большому счету, не отношусь к братве ЮК, я там просто свой чувак с кучей друганов и не пытаюсь делать вид, что представляю ЮК или что у меня есть место в его истории, ага. А Рекс – это такой волк-одиночка со всеми вытекающими, он бывает, где хочет, и никто ему не указ, ты меня понял.
У нас с ним такая связь, крепче крепкого. Не знаю, в чем тут дело, но мы можем не общаться месяцами, а потом один звонок, йо, ты где, братан? Больше ни слова, я уже иду. Его лицо напоминает мне эту здоровую гранитную голову Озириса, египетского бога мертвых, которую я как-то видел в Британском музее.
Один раз я иду к нему на новую хату, в Кенсал-райз, а он шинкует труд в спальне. Лезвие – чик-трак, чик-трак – застревает в столе. Я нарываю пленку квадратиками и раскладываю на столе, чтобы он завернул в них дозы. Когда все расфасовано и готово, он берет отвертку, откручивает выключатель на стене и пихает туда все пакетики с дурью, потом прикручивает обратно и садится со мной на диван, ждать звонка от клиента. Говорит, что, возможно, его ждет стрелка с братвой. Он всегда толкал дурь в одном квартале, в Уиллесдене, а потом раз, и засек там других брателл из Харлсдена, явно пытавшихся что-то сбыть. Рексу похую, кто они или сколько их там, готовых забить ему стрелку, он из дома без пера не выходит, за ним не заржавеет замочить кого-нибудь. Мне похую, брат, даже если убьют меня, говорит он, поднимая на меня свой лик фараона, глаза словно «Хеннеси» через донышко бутылки ночью. Я по-любому не умру, мои предки – боги. Если меня убьют, я просто перейду в другое измерение и стану бессмертным.
Я не слышал ничего от Рекса несколько недель, а потом мне звонит его друган, Гэвин, и говорит, его порезали какие-то брателлы, на подходе к Уиллесдену. Как только мы увиделись, где-то через месяц, он показывает мне свежие шрамы, три толстых шрама на спине и животе. Его проткнули здоровым ножом, и я касаюсь одного шрама и говорю, братан, что случилось? Он говорит, я подходил к кварталу, Снупз, и тут позади притормаживает этот конь, и выскакивают трое брателл с синими банданами на лицах, и один из них говорит, что, бандосом себя считаешь, а? И вынимает здоровый нож. Я ж Рекс, я не побегу от этих мудаков, так что бью его в табло, и не успел моргнуть, как они набросились на меня, стараясь почикать. Поверь, я успел вытащить перо и пырнул одного, но в этот момент первый брателла всадил мне нож в спину, и тогда другой вытаскивает здоровенный тесак и пыряет меня в живот, а первый снова всаживает в спину, затем они прыгают обратно, в коня, и смываются. Это была жесть, братан. У меня перед глазами все красным заволокло, знаешь, как в «Золотом глазе» на Нинтендо-64, когда тебя подстрелят, и экран краснеет; я словно смотрел на мир через красные очки или типа того, вся дорога была красной и небо, и деревья, и дома, все красное, и тогда я свалился. Следующее, что я помню, я на каталке в «Скорой», и Гэвин плачет и говорит, чтобы я не умирал, но, братан, все, о чем я мог думать, это как скукожился мой хер – без шуток, Снупз, богом клянусь, с меня срезали брюки и трусы, и все мои шмотки пропитались кровью, и, когда я посмотрел на промежность, я вообще хера не увидел, словно он внутрь втянулся, к чертям. Там был мой дядя Пол, и я такой, дядя, что с моими причиндалами, они когда-нибудь снова отрастут? И тогда медбрат сказал, это просто потому, что вся кровь в теле отлила от всех частей, где она не нужна, чтобы я мог выжить. После этого я лег на койку и отрубился.
Я решаю познакомить его с Готти. Давно уже пора познакомить двух моих братанов, ага. Мне звонит Рекс и сразу ржет и рассказывает, как Гэвин пошел толкануть немного травы этим цыпам в Уиллесдене, а когда пришел туда, они такие, а ты знаешь Снупза? И говорят, что я такой бандос и отжимаю реальные бабки и все дела, и Рекс хохочет и говорит, братан, я знаю, что ты в деле, но приколись, чтобы какая-то домашняя цыпа говорила, ты знаешь Снупза? Я ему рассказываю о движах, которые делал с Готти, обирая богатых чуваков в Централе, и говорю, тебе надо с ним познакомиться, и Рекс говорит, давай, братан, подходи, как буш готов, я сегодня весь день на хате.