После семинара я пересекаюсь с Готти на станции метро «Майл-энд», и он говорит, Снупз, идем, нагрянем в Уиллесден, я так думаю, мы можем устроить движ или типа того. Я говорю, я в деле, по-любому. На платформе он придвигается ко мне и говорит, знаешь, братан, у меня при себе ствол. Я такой, богом клянешься? Богом клянусь, говорит. На мне двое трусов и двое треников. Я ему, я хотел сказать, брат, никто нипочем не сможет сказать, что ты что-то держишь, а он говорит, я единственно, что не могу, – нормально садиться, птушта будет выглядеть, как будто у меня стояк, и он начинает смеяться. Ты чудила, говорю я, тебе не жарко? Маленько, говорит он, когда поезд трогается. Вах, Готти, в натуре, без башни. Только я подумаю, что уже видел все, он мне показывает новый уровень похуизма. Чувак в метро вооружен, к чертям. Ну, поехали. На «Бонд-стрит» мы переходим на ветку Джубили и едем до «Уиллесден-грин».
Мы идем к этому кварталу в Уиллесдене, чуть в стороне от большака, и зависаем за домами, к нам подходит один чувак и говорит, здорово, и Готти нас знакомит. Красный кирпич и узкие окна, газоны перед домом усыпаны мусором, а солнце в небе тяжелое и горелое. Пара мокрощелок с прилизанными гелем волосами – детский пушок по краям лба, словно нимбы, – зырят на нас с лестницы, ведущей к заднему входу в дом. Одна из них замечает меня и жует золотую цепочку. Я смотрю на них: дутые курточки, из-под узких закатанных джинсов выглядывают пепельные лодыжки, и девчонка с цепочкой во рту говорит, эй, смотри, тот парень такой клевый, и я ей улыбаюсь и снова поворачиваюсь к Готти. К нам подходит один брателла, сверкающий грилзами из желтого золота на двух челюстях, говорит Готти, как сам, а Готти говорит, это Снупз, он автор, и брателла стучит мне в кулак, говорит, вах, так ты тот самый Снупз, братан? И кивает с таким видом, словно что-то у него в уме сложилось, затем говорит, так какая твоя тема, чувак?
Готти назвал меня автором. Типа, я авторитет. Чувакбандос чувакзлодей чувакавторитет. Но он гораздо больший автор, чем я. Готти на районе с 9 мм в трениках, с полной обоймой. Вот это автор. Как по мне, так я для него автор просто потому, что мы с ним так давно идем бок о бок по одной дороге. Во тьму. Кто реальный авторитет, так это такой чувак, как Багз Банни. Валить чуваков без малейшего сожаления. Жить с демонами, пока сам не станешь демоном. Ни тени страха у тебя в глазах, только в глазах тех, кто смотрит на тебя. Быть автором значит иметь бешеное сердце, делать бешеные вещи, никогда не отступать – это как вообще не иметь сердца. Быть таким порочным, что злодейства у тебя выходят так, словно у тебя нет сердца, и ты ничего не чувствуешь. Но я себя автором не считаю. Я не знаю, кто я. Но врать не стану, мне дико польстило, когда Готти сказал это. Словно бы наделил меня некой силой.
Потом мы идем по дороге, и Готти говорит, что не может идти быстро, птушта тогда девятка будет выпирать из треников, а чуваку нельзя спалиться на дороге со стволом. Мы на СЗ10, и феды под прикрытием здесь смотрят в оба, так что нужно ходить ровно. Все равно я не против идти помедленней, птушта я в новеньких «Джордансах» и не хочу наделать складок.
Мы берем курицу с картошкой у Сэма, а затем идем повидать братву, знакомых Готти, недалече от Уиллесденского большака. Снаружи двор смахивает на притон, но это просто обычный краснокирпичный дом, которых немало в Бренте, потрепанный и запущенный. Мы садимся на стену и курим косяки. Когда Готти хочет косяк, он говорит одному брателле, с кем мы зависаем, эй, дай-ка забить косяк, и когда брателла протягивает ему пакет с дурью, Готти берет две самые большие шишки, оставляя одну завалящую шишечку. Но брателла не возникает. Я вижу поражение в его глазах. Затем Готти говорит, мы ищем, где бы разжиться двушкой с четвертью или даже четвертушкой с половиной, если панки живы – знаешь, у кого тут самый крупняк? А я на это думаю, у нас же с собой лавэ нанэ, чтобы так спрашивать про крупняк, но полагаюсь на Готти, он, наверно, знает, что мутит. Брателла, услышав такое, загорается и говорит, да, я, это, наберу паре чуваков, я кое-кого знаю.
Улица расцветает вечерними огнями. Брателла дает Готти номер и говорит, у чувака, это, голубой сыр, я сказал, ты хочешь прикупить. Набери ему, как будешь рядом с Уиллесденской станцией, и он скажет, куда подойти. На подходе к станции Готти заходит в телефонную будку, набирает этот номер и говорит, йо, мой кореш дал мне твой номер, сказал, у тебя крупняк для чувака, как еще раз?.. Куда подходить? Затем он вешает трубку. Мы надеваем капюшоны и перчатки. Дом на боковой дороге, в двух шагах от станции. Тоже рядовой застройки, но не такой запущенный. Фонарей не много, дом угловой, на правой стороне дороги, дверь под деревянным навесом. Мы угнездились в тенях, нажали звонок и ждем.
Дверь открывает ямайский брателла в белом жилете, волосы уложены косичками. Смотрит на нас обоих и говорит Готти, ти друган Нино? Готти говорит, ну, он самый. Чувак хочет крупняк, но я, это, хочу увидеть, с чем ты работаешь. Чо ти хош? Неси мне двушку с четвертью, ага. Он смотрит на Готти, потом на меня и говорит, я, э, неси вам, скоро выйду, затем заходит и закрывает дверь. Через панель с матовым стеклом нам видно, как он поднимается к себе по лестнице на второй этаж. Я поворачиваюсь к Готти и говорю, надо взять как минимум девятку, братан, а он мне, само собой, прикинем, что почем, когда принесет хавку чуваку. Девять зедов, девять унций – четверть кило – это меньшее, на что надо рассчитывать, так как пара зедов не потянут больше, чем на четыре сотни, от силы. Ямаец спускается по лестнице, открывает дверь и дает Готти двушку с четвертью, завернутую в пленку. Готти оттягивает пленку и смотрит, а брателла говорит, голубой сыр, командир. Готти нюхает, дает мне и говорит, что скажешь, брат? Я нюхаю и говорю, да, бомба. У тебя еще есть такая хавка, да? Ямаец говорит, скока ти, э, хошь купи? Готти говорит, неси чуваку четвертушку с половиной такого. Брателла закрывает дверь и где-то через полминуты приносит и дает Готти два шарика в пленке, как первый. Моя все завернуть в двушка с четверть, говорит он Готти, и тот дает мне четвертушку с половиной и говорит, неси тогда еще одну. Травник смотрит на меня, затем опять на Готти и говорит, слуш, братан, скока ти, э, хош, тушта моя не делай для… Я говорю, меня напрягает твоя манера, ты, наверно, решил развести чувака или типа того. Брателла таращится на меня. Глаза красные с перекура. Развести? А, та шо ти бамбакларт, ты, э, казал развести, моя не развести, а я говорю, не, старик, ты какой-то стремный, а потом говорю Готти, братан, что-то тут не так, пахнет каким-то разводом, и Готти говорит, ага, в натуре.
Я рассовываю зеды, которые уже у нас, по карманам «Авирекса», достаточно глубоким для хавки, а травник смотрит на мои руки и, похоже, впервые замечает перчатки. Готти вмиг вынимает ствол, а я хватаю брателлу за горло. Готти тычет девяткой ему в живот, сильно, а другой рукой хватает его за ремень, натягивая на ствол. Травник вылупился на нас – две черные луны вышли из-за туч – и поднял руки к голове. Руки дрожат. Командир, у мне моя бабушка наверху. Ебал я твою бабушку, говорит Готти, богом клянусь, пристрелю, если не зайдешь. Брателла отходит назад, и мы входим в дом. Я отпускаю его горло и закрываю дверь. Щелк.
Прихожая и лестница окутаны тенями, а сверху из-за двери со стеклянной панелью гудит оранжевый свет. Бабуле невдомек, что творится внизу. Мне слышен гомон телепередачи. Готти убирает руку с ремня брателлы, взводит ствол – клик-клак – и приставляет травнику промеж глаз, вдавливая так, что тот морщится, съеживается и смотрит, глаза в кучку, на волыну. Я тебе дам один шанс, а не то мы заходим на твою хату, и если там твоя бабуля, я тока так врежу ей пушкой, говорит Готти. Я говорю, сколько у тебя хавки наверху? Только полкоробки было, командир, и он молитвенно складывает ладони. Неси, что есть, быстро, говорит Готти. Даю одну минуту, старик, если не спустишься через минуту, я вбегаю к тебе на хату. Брателла медленно пятится, в полуприседе, а Готти держит его на мушке. Он взбегает по лестнице, спотыкается наверху, падает на колени и поднимается на нетвердых ногах, открывает дверь и входит в гудящий оранжевый свет. Полкоробки. Это полкило – восемнадцать унций, или две девятки. Наркоманская арифметика. Это легко потянет на три косаря.
Думаешь, он что-нить выкинет, брат? – говорю я, а Готти, не, братан, это любитель, по нему же видно – идийот, устроил точку на хате у бабушки, типа, шоб не спалиться. По-любому, не спустится через полминуты, бежим наверх. Я говорю, заметано, а он, места хватит в куртке? Не на полкоробки, говорю, но, если по отдельности, можем рассовать по треникам и просто идти еле-еле, ну а чо. В натуре, говорит Готти.
Дверь сверху открывается со скрипом, травник спускается с очередным шариком в пленке и чем-то, похожим на буханку, завернутую в пленку. Тута двушка с четверть и девятка, командир, говорит он, протягивая мне буханку. Я сую девятку в передний карман толстовки. Готти хватает брателлу за жилет и хорошенько вдавливает ствол ему в голову, прямо в его косички. На стволе блестит гель с волос. Я поворачиваюсь и открываю входную дверь. Готти уже поставил брателлу на колени, а тот повторяет, лана те, командир, лана те, прошу, а Готти говорит, не смотри. Брателла опускает лицо в пол, и Готти поворачивается, сует ствол в треники и выходит за дверь. Мы молча припускаем по дороге к станции. Ночь щерится на нас, и на полпути мы начинаем ржать. Заскакиваем в поезд, переводя дыхание, и едем на восток, воняя голубым сыром.
Вернувшись к Капо, мы ему рассказываем, как все было, выпустив про ствол, и он говорит, вы, чуваки, коварные. Мы даем ему девять зедов и говорим, дай чувакам косарь за все, остальное тебе за постой. Он говорит, о, по рукам, чувак, я сам хотел пополнить запасы – только что загнал последний план. Я говорю, не парься, братан, ты же нас пускаешь, все дела. Другую девятку мы оставляем себе, чтобы загнать как-нибудь потом и срубить лавэ. Когда Капо уходит к себе, Готти вынимает волыну и отдает мне. Я заворачиваю ее в футболку и убираю обратно, под секцию дивана, где я сплю. Идем, забьем косяк. Готти уже разворачивает буханку и отщипывает нам шишки, и в комнату врывается запах спелого голубого сыра, сладкий дух Матери-Земли.
Я выкуриваю три косяка и упарываюсь, голова идет кругом, меня колбасит, мозг выплывает из лица и сползает в живот. Я закрываю глаза и вижу розовые и зеленые галактики, а затем все звезды взрываются, и наступает космическая чернота, мозг летит обратно, мне в голову. Готти уже в отключке, а я думаю об этом дне. Умом поехать, как люди говорят о добре и зле, и я понимаю, что общество в целом должно считать нас злом. Но взять брателлу, которого мы грабанули. Он не думает, что мы зло. Как и мы не считаем его злом. А с чего бы? Есть просто волки посильней и послабей. Что там Ницше говорил о волках? Что-то насчет абсурдности – ага, он использовал это слово, абсурдность, – того, чтобы овцы называли волков злыми, когда все, что они делают, – это следуют своим инстинктам. Единственное, что плохо, – это бессилие. Так или иначе, в другой день тот толкач может подловить чувака и взять меня на мушку, чтобы я плясал под его дудку. И что тогда? Тогда это он будет авторитет, а я – жертва. От этих мыслей мне не по себе, и я начинаю думать, не, он не мог приметить мое лицо, слишком темно в этой прихожей. Ебать, придется обождать показываться в Уиллесдене – надеюсь, те типы, что подогнали нам эту тему, не будут болтать про нас, птушта кто его знает, что этот травник захочет с нами сделать…
Голова снова идет кругом, дым лижет потолок, и тут вибрирует моя мобила. Это смс от Йинки: я все еще люблю тебя. Я смотрю на эти слова несколько секунд, затем удаляю и не помню, как засыпаю.
Знаки
Я возвращаюсь из универа, и Готти лежит на диване у Капо, курит косяк и играется часами «Картье».
Откуда «Карти», братан? – говорю я.
Приложил одного братана пушкой, пока ты был в универе, говорит он.
Зуб даешь? – говорю я. Где?
Да прямо за мостом, где магазы, говорит он. Смотрю, чувак идет к мосту с «Карти» на запястье, так я к нему подбегаю и тычу ствол в лицо.