Кто они такие

Это меня зовут Габриэл, говорит он.

И меня, говорю я и показываю мою тюремную карточку из Уондсворта.

Иисус дристос. Ну-ка, садись, говорит он, ухмыляясь золотом, и мы садимся на койку и разговариваем. Он сидит пожизненно, за убийство. Я не суеверный, ничего такого, но, богом клянусь, это должно что-то значить. Это знак, понимаешь, о чем я? Типа, скольких чуваков ты знаешь по имени Габриэл? Готов спорить, ни одного, не то что двух, сидящих в одной каталажке.

Точнее, в СИЗО. Входит бирмингемский брателла выше шести футов, в желтом костюме, переведенный из другой тюрьмы. Глаза бегают, словно не доверяют своему лицу. Говорит, он из банды Перцы из бара, тех чуваков, что вечно устраивают перестрелки в Браме. Говорит, ищет другана, который здесь за убийство сестры. Говорит, сестра другана попыталась настучать на брата, за стрельбу, и чувак такого не стерпел. Другой молодой брателла напротив меня сверкает исламскими четками, и, судя по его говору, он из Южного Лондона. Всех зовет кузями. Я спрашиваю, как его зовут, и он говорит, Голливуд. Говорит, он из Луишема. Я говорю, я Снупз. Из Килберна. Мы смолим сиги и ждем.

К нам приходит еще пара чуваков. Мусульманские аки, знакомые Голливуда. Среди них белый брателла, он садится рядом с нами. Голливуд говорит, за что тебя, ак? Белый брателла говорит, что ограбил одну азиатку в Слау, снял с нее котел, и пока он его снимал, женщина стала говорить шахаду, молитву, какой мусульмане молятся перед смертью. Богом клянусь, ак, я подумал, она сикх, но было уже поздно, если б я понял, что она сестра, я бы никогда, а Голливуд смеется и говорит, не, хуйня, ак.

Заходит пожилой брателла и подметает пол. На обеих руках у него набита смерть с косой. Ребят, ноги подымите, говорит он, подметая под нарами. Охуеть, я говорю, как моя мама. Из меня бы мировая вышла мать, говорит он и выходит, держа швабру на плече.

Называют мое имя – ХФ9367 Крауце, – и я беру скатку и табачный паек, потом называют того Перца из бара, и за нами приходят два дубака. Нас переводят в корпус Б. Уже почти девять вечера, и корпус растворяется в темноте. По обеим сторонам тянутся синие металлические двери, и белые металлические лестницы поднимаются на два таких же уровня. Между балконами на каждом уровне я вижу сетку, на случай, если кого-нибудь бросят через перила или кто-то попробует сигануть оттуда. Черт. Теперь я, в натуре, во взрослой тюрьме, это будет что-то новое. Все равно. Чувак по-любому вырулит.

За закрытыми дверями

Даже просто писать о тюрьме обломно, типа, она этого не заслуживает. Ты не понимаешь, сколько жизни в каждой травинке, в обычном магазе, на тротуаре, в выхлопных газах и грязных улицах, пока не окажешься в каталажке, где нет ничего, кроме этих безжизненных поверхностей, на которые даже не стоит тратить слова, и столько жизней стоят на паузе, изъятые из внешнего мира.

Меня ведут на верхний балкон, который тут называют тройки, и дубак открывает дверь и говорит, сюда. За мной захлопывается дверь в камеру Б333.

Все, что я вижу, это экран телека, светящийся голубым в темноте. Это нормальная двухместная камера с двумя койками, одна слева, другая справа. С правой раздается голос, включи свет, напарник. И я знакомлюсь с Брутусом. Белый брателла, бритоголовый, под глазом шрам в виде месяца, бульдожьи плечи. Брутус мотает восьмерку, по статье в интересах защиты общества (ИЗО), за вооруженный разбой. Ему тридцать два, он уже сидел несколько раз, и у него здесь целая семья. Он рассказывает мне истории, как заказывал обеды из трех блюд с бутылками «Кристала» в дорогих ресторанах, а затем смывался, не заплатив, махая мачете официантам, бежавшим за ним. Я ему рассказываю истории, как я делал движи в Лондоне, и пародирую дерьмовых знаменитостей, от чего он хохочет, как чокнутый. Через пару дней мы с ним уже старые друзья. Увидев один мой рисунок, он говорит, Снупз, нарисуй меня тоже, а сверху напиши, Брутус, вооружен и опасен.

Отжимания на бетонном полу камеры. Я показываю Брутусу трюк с отбеливателем, который нам дают под видом чая. Открываешь пакетик, начинаешь трясти над раковиной, чиркаешь зажигалкой, и отбеливатель – фух – вспыхивает, и Брутус говорит, охуеть, они дают нам это вместо чая? В камеру залетают осы. Мы гоняемся за ними и убиваем, но прилетает еще больше. Завтрак состоит из горсточки кукурузных хлопьев и ультрапастеризованного молока, которое все время теплое, поскольку сейчас лето, и еще пакетика джема, вот и все. Обед полдвенадцатого, и это реальный облом. Один раз дали просто тарелку супа и два ломтика хлеба. Ужин полпятого: курица с рисом или что-то вроде тушенки и яблоко, если повезет не оказаться в конце очереди, так как фруктов на всех не хватает. При первой возможности я начинаю выменивать на курево чипсы, батончики «Марс» и рыбные консервы у здешней братвы.

Я взаперти двадцать три часа, у меня есть только пятнадцать минут утром на спортивной площадке, где я гуляю с Брутусом, и сорок пять минут после полудня, и тогда я могу принять душ. Когда я возвращаюсь в камеру и дубак закрывает за мной дверь, там снова осы, и я их убиваю.

Я крепко сдружился с одним белым брателлой из того же корпуса, по имени Соло. Ему всего двадцать один, он моложе всех в корпусе, переведен из КДН, потому что пырнул сокамерника в шею куриной костью. Дубаки там смотрели на братву, как на гладиаторов. Однажды Соло посадили в камеру с брателлой, с которым у него были терки. Я проснулся ночью, брат, а этот брателла залез на меня и душит струной из котла, говорит Соло. Хорошо, что я за несколько дней до того заточил куриную кость. Когда меня перевели к нему, я пронес ее в жопе, а перед сном положил под подушку. Когда он стал душить меня, я вытащил куриную кость и восемь раз пырнул его в лицо и шею. Брат, я весь был в кровище, и вся кровать, и весь потолок, и стены, и меня обвинили в покушении на убийство. Брателла еле выжил, но я нажал звонок, и пришли дубаки, и забрали его в больницу, птушта я не хотел вышку за это дерьмо. Если бы не эта куриная кость, мне бы конец пришел, говорит Соло, пока мы зависаем на балконе перед нашими камерами на прогулке. К Соло никого не подселяют.

Соло говорит мне, что его спрашивал бирмингемский брателла, нет ли у него лавэ на счете, чтобы покупать в столовке раз в неделю добавку еды и другие вещи. Брат, нахуй этого брателлу, говорю я. Он большая шишка, мы можем просто наехать на него в душе и пырнуть или типа того, чтобы не хозяйничал внаглую, и Соло говорит, я готов, брат, когда скажешь.

На другое утро Соло выходит из камеры и показывает мне, что под футболкой он обложился со всех сторон газетами, сложив их поплотнее. Он говорит, это хотя бы не даст перу глубоко войти в тело, ебал я этого барного перца, если попробует мне указывать, скажу ему пососать у мамы.

В корпус приходит кузен Соло, ирландский бродяга. Он под следствием за двойное убийство и всем рассказывает, что скоро его выпустят. Мы все понимаем, что он ошибается. Его сажают в камеру к бирмингемскому брателле. На следующий день бирмингемский брателла не выходит из камеры, и Соло говорит мне, что проблема решена, чуваку не пришлось напрягаться. Он стучит мне в кулак. На руке у него набито имя брата, разбившегося на мотоцикле. Быстрая жизнь.

В корпусе есть дубак, которого зовут С. О. Сурок. Громила, из бывших военных, его никто терпеть не может. Как-то раз этот брателла, Кейпл, шел к себе в камеру после прогулки, поговорив по телефону, и смеялся. Сурок сказал ему прекратить. А Кейпл ему, закрой варежку. Сурок зашел за ним в камеру, схватил Кейпла за лицо и врезал башкой. Вырубил напрочь. Потом мы услышали, как Кейпл орет, но не знали, в чем дело. На другой день его сокамерник рассказал, что, когда Кейпл оклемался, в камеру ворвались трое дубаков, включая Сурка, и схватили его. Сокамерник говорит, все дубаки знают, что у Кейпла гнойный карман в одном зубе, он уже несколько месяцев не может попасть к дантисту. Два дубака держали Кейпла, а Сурок раскрыл ему рот, засунул руку, схватил за больной зуб и так потащил Кейпла из камеры. Это прекратилось только потому, что Кейпл отключился от боли, и эти мудилы его унесли, говорит сокамерник, пока мы стоим на балконе во время прогулки. Кейпла отослали в другой блок на две недели, а дантист его так и не принял. Хуй знает что.

И так все время. За закрытыми дверями. Дни без воздуха. Ночи без тишины. Жизнь, как бредовый сон. Шрамы на лицах и головах, и кулаках. В груди узел, от которого сводит живот, напряжение за напряжением и ожидание за ожиданием, но чего? Кто скажет? Тебе хочется звонить людям и говорить, я за решеткой, чтобы напомнить им, что ты есть. Ты там, где нет неба, где нечем дышать. Ты выглядываешь в окно, надеясь уловить кусочек внешнего мира, но там такие же стены, зарешеченные окна и камеры слежения. Внешний мир существует только в твоей памяти. Зэки что-то кричат друг другу. Пластиковые молитвенные четки. Черные, белые, голубые, люминесцентные четки. Две рыбные консервы за рисунок. Консервы с тунцом охуительно хороши. Курятина сырая. Болит живот. Лапша быстрого приготовления – почти деликатес. Не носи тюремную одежду, братва называет ее робой и смотрит свысока на тех, кто ее носит, так как это значит, у тебя никого нет на воле. Твердокаменные подушки. Шея ноет, как проснешься. Наркоши на метадоне. Мокрушники на бадже. Прогулки на спортивной площадке против часовой стрелки. Небо кажется таким нереально далеким, что, если пойдет дождь, он досюда даже не достанет. Кому-то опять режут заточкой лицо, и корпус изолируют на сутки. В душевой пар столбом, обжигает кожу. Наколки на спинах и грудях с названиями банд, именами подружек, сыновей, дочерей, мертвых друзей. Никогда не снимай трусов в душевой, если только ты не гомосек и не хочешь, чтобы тебя отымели. Дубаки шмонают твою камеру, ощупывают прутья на окнах, разбрасывают твое барахло. Если не приберешь, в другой раз тебе влетит. Кто-то вешается, пока сокамерник спит, тело обнаруживают утром, и нас не выпускают на пятнадцатиминутную разминку. Кто-то кричит, а он обоссанный-обосранный? А другой кричит, у него стоит? И все хохочут, и снова тот же голос, я читал в книжке, так бывает, когда вешаешься, у тебя такой стояк, словно в жизни так не возбуждался, и кто-то еще кричит, да заглохни уже, гомосятина озабоченная. По телеку Олимпийские игры. Все за закрытыми дверями залипли на одном канале. Усэйн Болт ставит мировой рекорд на стометровке, и корпус разражается овациями, грохот по дверям камер – блям-блям-блям, братва изображает пальбу – бдыжь-бдыжь-бдыжь. Бильярд и настольный теннис на прогулке. Скрип кроссовок, матч по пинг-понгу – п-тик, п-ток, п-тик, п-ток. Звенят ключи. Кто-то врубает у себя альбом Гиггса, «Прогулка папарку». Из рук в руки переходят книги, вроде «Сорока восьми законов власти» и «Искусства войны». Стукачей переводят из корпуса в корпус для их же блага. Брутус мне рассказывает, как кого-то засахарили, когда он был тут в прошлый раз, – ты кипятишь воду, насыпаешь сахар в кипяток и выплескиваешь в лицо, кому надо. Сахар липнет к коже, и когда трогаешь лицо, кожа слазит, говорит Брутус. Женщины в нашем корпусе не работают. Один зэк говорит, последнюю поймали, когда она сосала моему соседу. Я смеюсь, богом клянешься? Жизнью мамы, ганста. Она ему даже любовные письма писала, когда ее вышибли. Ароматические палочки вместо туалетного освежителя. Ты срешь, пока сокамерник смотрит телек. Чуваки нычут в жопе мобилы. Нычут гашиш. Нычут шмаль. Нычут труд. Нычут бадж. Нычут лезвия и самодельные заточки. На нарах клопы. Звенят ключи. Открываются двери. Закрываются с лязгом. Этот вечный лязг, точно таймер. Голоса разносятся эхом. Одна реальность на всех. За закрытыми дверями.

Никогда не знаешь, чем убить время. Небытие вещь тягучая. День растягивается. Сочится тонкой струйкой, но не капает, как мед или сироп, а тянется и тянется, и ты ждешь, когда же наконец упадет на пол капля. Но тщетно.