Кто они такие

После рождества

Через год после получения диплома я начинаю толкать дурь. Как и Капо. Как еще я заплачу за лицензию пилота? – говорит он.

На другой день после Рождества мама с Дэнни играют в шахматы в гостиной, греясь у камина, который отец вырубил из стены. Он сообразил, где проходит дымоход – идея была не его, это мама всегда хотела камин, – и за неделю разломал стену кувалдой и открыл старый камин. Мама часто приносит со свалки деревяшки, старые стулья и доски для топки.

Капо подключил меня к наркобизнесу, и я наладил сбыт шмали крупными объемами. Но только когда Рекс свел меня с Клином, у меня реально поперло. Я говорю Рексу, я тебе выделю часть, само собой, сколько хочешь за это? А он мне, не тупи, Снупз, я ничего не хочу, просто хочу, чтобы ты поднялся – ты мне брат. У Клина притон в Хаунслоу и целый дом под замком – небольшое здание, всего около шести квартир, – и он так рассчитал, что все жильцы работают на него в той или иной форме. Каждые две недели я скидываю Клину коробку шмали. Всякий раз, как я с ним вижусь, я могу сказать, фасовал ли он шмаль, птушта у него сенная лихорадка, и пыль от шмали вызывает у него чох и опухание глаз. Он расфасовывает коробку по пакетикам и в таком виде сбывает. Вся коробка – килограмм в пакетиках по 1,8 грамма, по двадцатке за пакетик, – расходится меньше чем за две недели. Это весьма, блядь, впечатляет, брат, говорю я ему, а Клин мне, как иначе, братец, чувак крутится день и ночь, я не сплю.

Я стал чаще оставаться у родителей, ночь-другую в неделю, а если они начинают задавать лишние вопросы или мне нужно заняться чем-то таким, я еду к кому-нибудь из друганов. Дела идут хорошо, я всем купил подарки на Рождество, а остальные лавэ копятся в глубине комода в моей старой спальне.

Отец на кухне, читает что-то. Все наелись до отвала. В квартире пахнет хвоей и гусиным жиром. Я никогда еще не ел гуся, но мама сказала, что на это Рождество хочет что-то особенное.

Я незаметно выхожу из квартиры и спускаюсь. Клин вернул мне девятку, которую я дал ему на прошлой неделе. Вообще-то я дал ему полкоробки, но он вернул мне оставшуюся половину, чтобы я от нее избавился. Дурь оказалась негодной. Прежде всего сыр – это не амнезия, шишки влажные, плотные и тяжелые, и в пачке много веточек. Не того качества, что я обычно ему скидываю, от этого сбыт стопорится, говорит он, клиентам такого не надо. Скажу как есть, я банально облажался. Будет мне урок на будущее. Никогда не бери говенную хавку, даже если голоден, ага.

Я встречаю Клина у крыльца. Он подъехал в кебе. Выглядишь неважно, брат, говорю я, когда мы заходим в холл перетереть. Клин невысокий и плотный, у него молодежный разряд по дзюдо, но мама так и не оформила ему гражданство, когда привезла из Ганы в четыре года. Она подосрала чуваку, сказал мне Клин, когда я спросил его, почему он не попробует попасть в олимпийскую сборную Великобритании по дзюдо. Так что теперь он не дзюдока (он мне сказал, что их так называют), а толкач. Он рассказывает мне, как эта паршивая шмаль портит ему бизнес. Я часто машу рукой, чтобы он говорил потише, птушта не хочу, чтобы нас услышали соседи. От него пахнет сыром, который я скинул ему. Вах, духан будь здоров, говорю я, принимая от него девятку, завернутую в целлофановые пакеты, и он говорит, ага, духан приличный, но поверь, Снупз, хавка, в натуре, не але. Я сую пачку под толстовку и открываю ему дверь. Звякни, как достанешь чего получше, говорит он, садясь в кеб.

Я иду наверх, надеясь, что сыр в исходной непахучей обертке, в какой я дал его Клину. Войдя на хату, я снимаю кеды и сразу прохожу к себе. Сажусь на кровать и достаю упаковочную пленку, собираясь расфасовать сыр по унциям и замотать в целлофан. Потом отнесу дяде Т. Он наверняка найдет способ избавиться от этого.

Заглянув в пакет, я понимаю, что непахучая упаковка вскрыта. Шмаль кое-как завернута в пленку, и по комнате расходится духан, дико крепкий, словно из всех щелей проросли сочащиеся соком темно-зеленые бутоны. Я прыгаю на кровать и открываю окна. Слышу, как внизу брат говорит, о боже, что за запах, словно кто-то принес собачий корм, и я смеюсь, стоя на кровати. Слышу, как мама говорит, какой ужасный запах, что это? Затем звук открываемых окон внизу.

Поднимается брат, сразу заходит ко мне, и я говорю, не выдавай меня, Дэнни, черт.

Я понял, говорит он, поэтому и сказал, что пахнет собачьим кормом. Но это кошмар, я думал, ты бросил курить.

Я бросил, просто, мой кореш принес пачку шмали на продажу, и мне пришлось взять ее в квартиру.

Габриэл, вся квартира воняет, и он шепотом повторяет это, выпучив глаза, и улыбается.

Я на самом деле не знаю, что он об этом думает. Он опять спускается. Я все заворачиваю назад, думая, как я так распоясался?

В комнату входит отец, встает у двери, морщит лоб и говорит, Гэбри, весь дом пропах марихуяной, и я стараюсь не смеяться на его прононс. В детстве меня всегда тревожили эти его морщинки. Глубокие рубцы, один над другим. Я думал, они появляются оттого, что отец грустит, и гладил его по лбу, надеясь, что разглажу кожу, и тревоги отступят.

Я говорю, прости, тата, серьезно, я ничего не курил, клянусь, просто зашел друг и вернул мою куртку, которую я у него оставил, а он курит траву, вот и воняет.

Отец выходит из комнаты и говорит, ну хорошо, хорошо, я просто говорю, вся квартира запахла теперь и очень трудно перестать, и он спускается. А я повторяю, виноват, виноват, слыша скрип ступеней.

Я спускаюсь, вхожу в кухню и снова повторяю историю, сочиненную для отца. Я не уверен, зачем делаю это. Наверно, хочу, чтобы ему полегчало. Рождество-то было хорошее. Его беспокоит запах, но он все так же читает газету. Я иду в гостиную и пересказываю свою байку маме. Это не действует. Она на ногах, шахматы забыты, глаза холодные и злые.

Где эта куртка? – говорит она. Я хочу ее увидеть, где она?