Весь твой вид должен говорить, что тебе не место на скамье подсудимых, что ты здесь по какому-то недоразумению. Первым делом ты должен быть в костюме и при галстуке. Я знаю массу чуваков, приходивших на суд в костюме с галстуком, но при этом на них была модная кепка или солнечные очки, или золотая цепочка поверх рубашки. Я даже видел братву, сверкавшую понтовыми браслетами и «Ролексами», и шелковыми рубашками от «Версаче», когда им вменяли сбыт наркотиков, и они намеревались возражать, что живут совсем по-другому, что им даже алименты платить нечем, да они и сами на пособие живут. У таких чуваков просто отсутствует здравый смысл. Они словно думают, что это кино. Нужно следить, чтобы не ляпнуть ничего на фене, когда отвечаешь со скамьи подсудимых, следить за своим произношением, говорить, как… понимаешь, о чем я. Не выглядеть таким бандитом, не внушать страх, ведь, в конечном счете, люди увидят то, что хотят увидеть. Так что я слегка отпускаю волосы и надеваю строгую синюю рубашку и черные брюки. Но врать не стану, я был в моих любимых черных с белым кедах «Эйр-макс», птушта решил, никто все равно не увидит моих ступней.
Я прихожу в суд с моим адвокатом около одиннадцати утра. Начинаются всевозможные обсуждения между ним и обвинением, все расхаживают в париках и черных мантиях, а мой юрисконсульт стоит в сторонке и молчит в тряпочку. Зуб даю, получить хорошего юрисконсульта – это миф. Взять моего первого консульта по этому делу, ПТП. Она ни разу даже не потрудилась прочитать материалы. Когда она меня спросила, не хочу ли я что-нибудь обсудить, я ей, а вы не заметили лажи в показаниях свидетеля, где меня называют светлокожим вест-индийцем с темными афроволосами? Для начала, я в той драке вообще не снимал ушастую кепку, так что каким, блядь, образом кто-то мог разглядеть мои волосы? Но еще более нелепо то, что меня описывают, как светлокожего вест-индийца. Типично расистская тема. Стоит им увидеть проявление агрессии и услышать феню, они сразу думают, что это черномазый. Я сталкиваюсь с таким дерьмом со стороны белых, сколько себя помню на дороге: наверно, я полукровка, наверно, я мулат, феды говорят, ты с Ямайки, что ли? Всякий раз при задержании стебутся над моим говором. А по сути, это отражает их инстинктивное неприятие всего, не похожего на них – на их поведение, быт, мышление. Так или иначе. Как такое, блядь, возможно, чтобы мой юрисконсульт имела под рукой свидетельские показания несколько месяцев и не обратила внимание на такую лажу? Полная хуйня. Вскоре после того заседания я сменил юрисконсульта.
Короче, входит судья, все встают, и тут оказывается, что потерпевший даже не явился для дачи показаний. Судья говорит, это просто смешно, это дело тянется уже больше полутора лет и никуда не движется, в интересах суда я больше не стану переносить заседание. Королевская уголовная прокуратура располагает еще каким-нибудь свидетельством? Адвокат обвинения говорит, больше никаких свидетельств, и судья говорит, я выношу оправдательный приговор, занесите в протокол, пусть обвиняемый встанет. Я такой, вах, быстро вы. Тогда встают две женщины в костюмах с кислыми физиономиями и говорят, мы из Службы пробации. Мистер Крауце постоянно нарушал порядок отбывания условного осуждения, не отмечался в инспекции и не выполнял общественных работ. Судья говорит, это крайне серьезные заявления, а затем объявляет обеденный перерыв в заседании.
Мне всегда было западло выполнять общественные работы. Тратить часы впустую с другими лохами – скажем прямо, если ты попался или облажался и получил общественные работы, ты, по большому счету, лох. Я не говорю, что это полная срань, но будем честны: серьезных преступников изолируют потому, что считают опасными для общества, угрозой существующему порядку. Но общественные работы – это пощечина. Ты – вредное насекомое. Ты не ходишь по струнке, как другие, так что вот тебе сто восемьдесят часов неоплачиваемой работы. Вот что я получаю за то, что ни разу не попался ни на чем серьезном. Я попадался чисто по глупости: ношение холодного оружия, хранение марихуаны или сопротивление при задержании.
Была, правда, одна работа, о которой вспоминать приятно, – у нас там был инспектором бывший полисмен. Он разрешал нам курить с утра косяки, пока читал газету, а потом вел нас в кино, птушта был накоротке с хозяином, и нас пускали бесплатно. Фильм заканчивался к обеду, и инспектор отпускал нас по домам, записывая всем по семь часов работы. Нам ни разу не пришлось красить перила или заниматься еще какой хренью.
Короче, я возвращаюсь после обеда в зал суда, инспекторы начинают зачитывать все мои нарушения, и судья говорит, суду ясно, что вы серьезно нарушили порядок отбывания условного осуждения, особенно с учетом шестимесячного условного срока, но сегодня уже поздно выносить вам приговор, так что я возвращаю вас под стражу, чтобы завтра вас доставили в суд.
Потом раз, и я в парилке, еду в ТЕВ Уондсворт. Затемненные окошки превращают летний вечер в пламенеющий сумрак, словно солнце превратилось в красного великана, которого я помню из книжки с картинками, читаной в детстве. Такое случается, когда умирает звезда – она расширяется и поглощает ближайшие планеты.
ТЕВ Уондсворт – Уонно – это старая викторианская тюрьма, темная, мрачная, монолитная; есть что-то суровое и грустное в этих краснокирпичных стенах и глухих окнах. Меня оформляют на стойке регистратуры.
Меня фотографируют, печатают фото и крепят на зеленую карточку: мой личный номер и что я собой представляю для них, а именно ХФ9367. Потом один здоровый дубак в фиолетовых резиновых перчатках проводит подсудимому ХФ9367 шмон с раздеванием за занавеской. Я раздеваюсь перед ним, и он говорит мне развернуться, подобрать яйца, присесть и покашлять, птушта, если ты что-то занычил, от кашля это обычно выпадает или высовывается. Мне хотя бы разрешают оставить мои шмотки, поскольку я еще под следствием. Один из дубаков дает мне постельную скатку, и меня ведут с другими новичками в корпус E, корпус первой ночевки.
За последние двенадцать часов я съел только один сэндвич. Живот словно присох к спине. Нам говорят идти в столовую и получить еду. Пюре. Солонина. Кружка воды. Все рассаживаются за стол в середине корпуса – литые металлические стулья приделаны к столу – и принимаются за еду. Напротив меня сидит торчок с влажными глазами и шелушащейся восковой кожей на лице-черепе, он ест пюре грязными руками. Через пару мест от него сидят три черных муслима – мусульманских гангстера – в серой тюремной форме, у одного из них здоровый розовый шрам сбоку лица, совсем свежий – это полиция врезала пушкой. Один его глаз налился кровью. Всем троим дали по восемь лет за похищение. А еще тут сидит глухой парень, который от всех шарахается, даже от тех немногих, кто пытается ему объяснить происходящее.
Как только мы поели, нас разбивают на пары и распределяют по одиночным камерам с двухъярусными нарами – тюрьма переполнена. Меня сажают с одним белым типом из Эссекса. Весь вечер мы смотрим телек и смолим сиги. Он рассказывает мне о своей цыпе, с которой у него двое детей, и как он ждет не дождется, когда их увидит. Еще у него дочь от прошлой цыпы, и он набил ее имя на спине, а на шее – имя новой подружки.
В окно давит ночь, заполняя пустоты между прутьями. До меня доходит, что завтра мои условные полгода могут стать реальными, так что я беру бумагу и карандаш и пишу письмо судье, на самом велеречивом английском, объясняя, что я учусь в универе и лишение свободы похоронит мои шансы на будущее, что я сожалею о содеянном, чистосердечно раскаиваюсь и прочее дерьмо в таком же духе.
На следующий день меня доставляют в суд. Не успел я и глазом моргнуть, как судья готов вынести мне приговор. Мой юрисконсульт не сказал нихуя, не заикнулся даже, что у меня третий курс в универе меньше чем через два месяца. Я прошу его передать судье мое письмо. Судья его читает и говорит, вы, очевидно, отлично владеете словом, молодой человек, но вы нарушали условное освобождение не по халатности, вы намеренно делали это. И он приговаривает меня к трем месяцам. Спокойно. Мне придется отсидеть всего полтора, и я выйду вовремя к третьему курсу – письмо сработало, – и судья говорит, уведите его. Мне надевают браслеты и передают судебному приставу, который проводит меня по лестнице и сажает в парилку.
Уондсворт переполнен, так что первую ночь моего заключения я провожу в отделении полиции Кэтфорда, где мне не остается ничего, кроме как спать. Утром мне сообщают, что меня переводят в ТЕВ Буллингдон, в Оксфордшире.
Скажу откровенно, поездка туда – это какой-то медленный способ сдохнуть от жары. Нас накормили завтраком из картошки с бобами, посадили в фургон «Серко» и отвезли в Майл-энд, чтобы подобрать еще нескольких осужденных из мирового суда в Боу. Мы просидели в этих стаканах час, потея, костенея, ожидая, когда же мы поедем. Я прочитал все имена, нацарапанные на окошке. С самого утра мы сидели взаперти уже часа три. Затем еще несколько часов по лондонским дорогам, без всякой кормежки, только баночки с водой просунули под двери стаканов. Ноги вытянуть негде, по радио без остановки гремит новый трек Выжиги Диззи, «Танцуй самной» – что за отстой. Город за темными окошками сменяют сельские просторы.
К тому времени, как фургон прибывает в ТЕВ Буллингдон, мы паримся часов, наверно, шесть. Уже вечереет, и я могу поклясться, что это нарушение прав человека или еще какой хрени, но мне некогда жалеть себя. Я никак не могу изменить ситуацию, не могу вернуться в прошлое, не могу внезапно решить, что для меня это слишком, что я хочу домой, что мне тут не место или как-то еще распускать сопли. Так что вместо того чтобы нервничать – типа, как же так, чувака упекли за решетку, что мне делать, что со мной будет, что, если одно, что, если другое, вдруг меня изнасилуют в душе или раскроят лицо за ужином, – вместо всего этого я просто принимаю реальность. Если ты в силах сделать это, ты преодолеешь что угодно. Даже жизнь.
Выйдя из фургона, я испытываю такое облегчение от того, что могу вытянуть руки и ноги и встать в полный рост, что я даже рад оказаться в тюрьме. Буллингдон – это большая, современная тюрьма в глубине сельских просторов Оксфордшира. Песочный бетон с коричневыми рифлеными крышами, высокие стены, повсюду колючка. Сразу оформляют. Одежду забирают, кроме трусов и носков. Как и личные вещи. Полный досмотр. Раздеться. Попрыгать. Присесть. Покашлять. Синяя футболка и серый костюм. Постельная скатка. Паек курильщика. Завтрак с двумя пакетиками чая, поскольку чай – это неотъемлемое право каждого англичанина. И вперед, в СИЗО, где на нарах сидит братва.
На входе меня приветствует матерый зэк, отвечающий за прописку новичков, здоровый брателла с золотыми зубами по всему верхнему ряду; я пожимаю ему руку, и мы оба говорим, я Габриэл…
Не заливай, говорит он.
Богом клянусь, говорю.
ebooksa