Даже сейчас я не могу перестать наблюдать за Салливаном через кухонное окно. Я не могу оторвать взгляд от него, нарезающего наш салат.
Что это? Почему все мое тело ноет от одной только формы его плеч? Что такого особенного в пропорциях этого мужчины, в том, как он стоит, как наклоняет голову, линии его челюсти, что зовет меня, шепчет:
Уже сейчас его движения стали более плавными, нож лежит в руке как надо. Он быстро учится.
Его рукава закатаны до локтя. Каждое движение посылает зыбь по его рукам, по венам и мышцам, по гладкой смуглой коже…
Капелька пота скатывается между моих грудей и падает на гриль.
Салливан поднимает взгляд, и наши глаза встречаются через окно. Он не сердится на мои слова — улыбается так, будто я их вообще не произносила, правая сторона его рта чуть выше, чем левая.
Его кривая улыбка — единственный его недостаток.
Конечно, это вовсе не недостаток.
Именно это делает его улыбку такой, какая она есть, ― моей любимой.
Вместо того чтобы улыбнуться в ответ, как все нормальные люди, я отворачиваюсь, словно меня поймали с поличным.
Вот оно. Ясно как день. Я не хотела этого говорить, но придется.
Я украдкой бросаю взгляд на Салливана.
Он слегка хмурится, проверяя на морковке свою новую технику нарезки. Когда он сосредотачивается, кончик его языка касается центра нижней губы.
Запах подгоревших перцев напоминает мне о том, чем я вообще-то должна тут заниматься.
― Черт! ― Я начинаю переворачивать шампуры так быстро, как только могу.