Дверь домика у бассейна открывается. Отец Салливана выходит в угасающие сумерки, моргая так, будто сейчас полдень и светит солнце.
Он выглядит немного лучше, чем вчера, в том смысле, что его волосы не такие грязные, а глаза меньше налиты кровью. Но его одежда все еще выглядит так, будто ее подняли с пола, а щетина уже на пути к полноценной бороде.
Пока он шагает через двор, я подумываю о том, чтобы сбежать обратно на кухню. Замереть на месте ― это скорее реакция оленя в свете фар, чем настоящая храбрость.
― Тео, верно? ― говорит он, когда подходит ко мне.
― Д-да…
Он не улыбается, ни капельки. Выражение его бледно-голубых глаз пугает. Я жду, что он снова накричит на меня.
Вместо этого его рот делает судорожное движение, что-то вроде болезненной гримасы, и он ворчит:
― Прости за тот день.
Я понимаю, чего ему стоило это сказать.
Он как я… печальная, открытая книга. Которую никто не хочет читать.
― Это была моя вина. ― Я скажу что угодно, лишь бы его лицо стало менее мрачным. ― Я не должна была вас будить.
― Я съел сэндвич. ― Он заставляет себя сказать это. ― После того, как ты ушла. — Затем, еще более неохотно: ― Это был лучший BLT, который я когда-либо ел.
― Правда? ― От облегчения мне кажется, что я сейчас просто упаду. ― Я рада, что вам понравилось.
Я действительно рада. Еда ― это магия, она питает тело и душу. Вот почему одиночество кажется таким тягостным.
Салливан ухмыляется, выходя через заднюю дверь.
― Почувствовал запах жарящихся стейков и решил, что тебе стоит извиниться?
Его отец хмыкает:
― Я собирался извиниться в любом случае. — Затем признает: ― Стейки просто приблизили этот момент.
Он смотрит, как я мажу их маслом.
Салливан гораздо больше похож на свою маму, чем на отца, если говорить о цвете кожи. У нее были темные миндалевидные глаза, волосы цвета вороного крыла и смуглая кожа, а у его отца ― лохматые волосы серфера, которые можно встретить только у мужчин, родившихся и выросших в Калифорнии, и невыносимые голубые глаза.