И оживут слова
Сидя на кованом сундуке в спальне Всемилы, я вдруг отчетливо поняла, что не солгала Альгидрасу. Я действительно сделаю все, что будет в моих силах, чтобы защитить Радима. Я не знаю, зачем Мирозданию понадобилось приводить в этот мир двух прядущих для одного Радима, но, выходит, в этом есть смысл. Выходит, Радим для этого мира важен.
Сняв нарядный браслет, я положила его на подоконник, потерла запястье и подумала, что моя прежняя жизнь тускнеет и выцветает, точно старый снимок. Я уже привыкла быть здесь. Я уже по уши втянута в проблемы этого мира, и он давно перестал казаться мне выдуманным. У меня даже появились люди, чье мнение меня волнует.
А что, если в том, старом мире, меня больше нет и не будет? Вдруг я никогда не вернусь туда? До этой минуты я старалась не думать о подобном. Я верила, что вот-вот случится чудо и я вернусь домой. Я назначала ответственным за чудо то Улеба, то Злату, то Альгидраса… А последний вдруг расставил все по своим местам. И я не была уверена, что все это мне нравится. Я прижала ладони к лицу и всхлипнула. Я совсем не собиралась плакать, но внезапно разревелась в голос. Это были слезы усталости, обиды, непонимания, а еще страха. Я ведь ничего не знала о своем будущем. Да что там будущее! Я ничего не знала даже о прошлом девушки, на чьем месте оказалась.
Я попыталась успокоиться и взять себя в руки. Нужно искать плюсы. У меня здесь есть люди, которым я дорога и которые, как бы странно это ни звучало, дороги мне. У меня вон даже романтическое приключение вчера было. Я усмехнулась сквозь слезы, вспомнив поцелуй с Миролюбом, и стала вытирать рукавом глаза, да так и застыла на середине движения.
«Никогда больше не ходи одна потемну! А уж коль фонари не горят…»
Так сказал Миролюб утром. Я посмотрела на противоположную стену, словно могла увидеть там ответ на вопрос: как он мог знать, что фонари на улице Добронеги ночью не горели, если об этом знали я, Радим, Альгидрас и двое дружинников, которым велено было молчать?
Ярослав служит княжичу… Так сказал Альгидрас. А еще сказал, что не всяк, кто целует, вправду добра хочет.
Все знали, что ее имя – Элина, но никто никогда не называл ее по имени, не обращался к ней, не думал о ней, вспоминая о ее существовании, только когда случалась беда, когда стучали топоры, готовя погребальные костры. Тогда хваны, как и прочие, звали Ту, что не с людьми. И она приходила, чтобы забрать еще одну жизнь.
Она служила богам, и боги вершили ее судьбу. Люди же, повстречавшись с ней, отводили взгляд и говорили тихо, потому что боги слышали ее ушами и видели ее глазами. И страшно было любому смертному смотреть в глаза богов. Потому-то и отводили взгляды. И староста хванов отводил… до поры.
Она появилась на острове волей богов. Ее, совсем девчонку, выбросило на берег во время шторма. Обломков лодки так и не нашли. Сама она ничего не помнила о своей прошлой жизни, кроме имени. Главный жрец посчитал, что это знак, и девочку отдали в воспитанницы Той, что не с людьми. И впервые выпив зелье, она навек отреклась от прошлого и от будущего, став той, что исполняет волю богов.
Она жила в маленьком доме на краю утеса. К ее жилищу вела узкая тропка, петлявшая меж острых камней, и страшнее той тропки не было дороги для хванца. Потому-то каждая мать и шептала в темноте своему расшалившемуся чаду: «Тех, кто не хочет спать, уводит в свой дом Та, что не с людьми, по своей крутой тропке».
И пусть еще ни один ребенок не ступил на ту тропку да не пропал, шалун неизменно затихал и успокаивался.
Только однажды в деревне поднялся переполох, когда пропала старшая дочь кузнеца – Альмира. Девочку искали целый день. Главный жрец сказал, что малышка жива, да только странное дело – словно сквозь землю провалилась маленькая хохотушка. Еще с утра увязалась за отцом в кузню, но стоило оставить ее без пригляда – точно волны с берега слизали. Уж и на море думали. Да не забирает море хванов – уговор у них с морем вековой. И главный жрец, положив ладонь на волны, ответил:
– У моря ее нет, на суше ищите.
А перед закатом по каменистой тропке спустилась Та, что не с людьми. В последние месяцы в деревню на призыв жреца спускалась та, что была моложе. Старую, видно, боги к себе призвали. Староста хванов утер со лба пот и посмотрел на тонкую фигуру на тропке, которая ловко огибала камни и точно летела на фоне раскрашенного красным неба. Староста услышал негромкий вскрик матери Альмиры и тут же понял отчего. Та, что не с людьми, несла на руках девочку. Живую и… смеющуюся так же, как смеялась Альмира на руках у собственной матери. И застыли хваны, точно громом пораженные. Той, что не с людьми, нет дела до людей. Та, что не с людьми, не могла, не смела спускаться в деревню без зова…
Староста хванов вышел вперед. Кому, как не ему, было принимать на себя волю богов? Он привычно отвел взгляд и протянул руки забрать ребенка, уже понимая, что теперь именно ему придется решать, как дальше жить этой девочке, побывавшей на руках Той, что не с людьми, и вернувшейся в семью живой. И он бы так и принял дитя и ушел в дом отца Альмиры – сидеть за дубовым столом да думать, как быть дальше, пока мать будет хлопотать над своей найденкой, да только услышал негромкое:
– Она потерялась, староста. Скажи ее матери, что негоже терять своих детей.
Голос был мелодичный, точно колокольчики вздрогнули и зазвенели. И староста сам вздрогнул, точно те колокольчики, и поднял взгляд. И пропал. Принимая из рук Той, что не с людьми, маленькую Альмиру, староста хванов вдруг подумал, что у людей не бывает таких серых глаз. Точно грозовые тучи. А еще подумал, что зря он не рассмотрел толком девчонку, подобранную когда-то на берегу. Сейчас бы знал, были ли эти глаза всегда такого диковинного цвета или же это потому, что теперь ими смотрели на смертных боги. А еще почему-то вспомнил, что этим же самым звонким голоском она когда-то сказала, что ее зовут Элиной. На ритуалах ее голос звучал иначе: глуше, тягучее, точно смола, в которую влип и из которой уже не вырваться. И оттого было страшно и отпускало, только когда она снова уходила по своей тропке вверх на утес.
– Я скажу, – пообещал он, желая и не смея отвести взгляд.
И тогда снова случилось то, чего не могло случиться. Та, что не с людьми, улыбнулась. Так светло, что ему захотелось зажмуриться. И, отступая, староста хванов подумал, что боги, верно, смеются над ним, раз позволили это увидеть. Да не просто увидеть – навек запомнить.