Крах Атласа

Может быть.

Статистически, вероятно, хоть «после» и не значит «вследствие».

Далтон забыл, как все было, потому что воспоминания причиняли боль.

Либо же ему хватило ума похоронить их.

Гидеон

Открыв глаза, он увидел в окно свет раннего утра, сочащийся из-за горизонта. Нико лежал, подтянув колени к голой груди, подложив руку под голову в ореоле волнистых волос. Он лежал лицом к Гидеону, не открывая глаз и мерно дыша, а Гидеон не смел сделать вдоха, пошевелиться. Ему всегда плохо удавалось различать сон и реальность, но особенно тонка грань между ними была в такие моменты, приправленные неожиданной милотой. В груди Гидеон почувствовал тяжесть, тоску по чему-то. Ностальгию по моменту, который еще не минул.

Время для Гидеона всегда оставалось сугубо теорией. Тем, чего он никогда не ухватит. Хотелось бы ему сказать, что испытанное им чувство – предвестник чего-то, прозрение, однако все было проще и намного страшнее. Всякое отчаянное желание сопровождали ужас и надежда. Вера в то, что если момент идеален, то он незаслужен и не продлится долго. Вселенская истина гласила: всякий светоч угаснет, все хорошее пройдет.

– Хватит таращиться, Сэндмен, – не открывая глаз, произнес Нико. – Извращенец.

Гидеон невольно рассмеялся, и мгновение, когда еще можно было, наверное, отвлечь Нико, – скажем, удержать в кровати или подбить на нечто совершенно непредсказуемое, как, например, остаться и почитать книгу, – испарилось. Время побежало дальше. Все шло своим чередом.

– Ты снова стянул у меня подушку.

– То, что ты называешь «стянул», я называю «по-джентльменски одолжил». – Нико окончательно проснулся. – Какой-то ты дерганый.

– Я заперт в доме с привидениями, Ники. Занятий почти никаких.

– Нет здесь привидений. Никаких призраков. – За неделю отдыха с Максом волосы у Нико посветлели. Он так чудесно подходил для жизни в роскоши, она была для него естественной, как солнечный загар. Понятно, отчего Либби столь отчаянно пыталась его ненавидеть и почему у нее ничего не вышло.

– В чем дело? Dites-moi[27]. – Теперь Нико сверлил Гидеона взглядом, видимо, потому что тот слишком долго тянул с ответом. Он увлекся избалованным мужчиной в своей кровати. То есть это была кровать Нико, просто чаще в ней спал Гидеон. Диковинный узник этакого летнего лагеря (каким его видел Нико).

Возможно, если бы Нико не смотрел столь… откровенно, столь прямо, как если бы боялся, что ответ Гидеона может испортить весь день, то услышал бы правду. Возможно, если бы все не было столь свежо и ужасающе, до боли приятно, Гидеон сказал бы: «К черту, все плохо, Николас, я же предупреждал, какой тут бардак, говорил, что нас ждет катастрофа».

Но знаете, чего не любит Нико де Варона? Напоминания «Я же говорил». И потом, все шло прекрасно, и Гидеон не знал, как быть с этой способностью, с этим новым инструментом, которым он, похоже, разжился где-то, сам того не заметив: теперь настроение Нико полностью зависело от того, как сильно радуется Гидеон. Нико, конечно, постоянно твердил, будто Гидеон – его забота, будто сам Гидеон – его, но то было прежде, пока Гидеон не увидел в себе не просто его собственность, но и его возможное будущее. Эти две вещи зиждились на платформе взаимных уступок, однако сейчас все было иначе, планки поднялись выше, а перспектива падения пугала сильнее.

Отношения в новой их форме дарили чувство безопасности и одновременно уязвимости. В них было так много радости. И так много страха.

– Я только хотел сказать тебе, – начал Нико, и одновременно с ним Гидеон произнес:

– Нико, мне кажется…

Оба умолкли.

– Да? – спросил Гидеон, ведь они оба знали, что Нико захочет говорить первым.