Крах Атласа

Из пропадающего замка вдруг показалась рука и схватила Парису за ногу. Это Далтон пытался выбраться из ловушки.

Париса лягнула его, хотя сама уже с трудом цеплялась за Гидеона. Тот стиснул зубы и намечтал себе якорь, но вот уже Париса Камали не была объектом его снов, и на ее действия он повлиять не мог. Показалась голова Далтона, который потел от натуги и изрыгал проклятия. Тем временем из распадающегося сна Гидеона вздыбилось благородным скакуном нечто призрачное и столь же кошмарное, подобие распахнутой голодной пасти. Париса еще больше ослабила хватку, теряя решимость, или же это таяла ее телесная форма. Диверсанты Уэссекса пропали, поглощенные, беспомощные в этом мире и в следующем. Остались Париса и Далтон, какие бы узы их ни связывали. Если бы Гидеон вытянул Парису, то следом за ней вытащил бы и Далтона. И тогда все оказалось бы тщетно.

Гидеона посетило оглушительное озарение: Парису ему не спасти. Голова слегка пошла кругом от мысли, что чудовище впитало не всю грусть, даже после смерти Нико. Неиспытанной боли оставался еще океан, и его края поднимались, подпитанные талыми водами от ледников сожаления, отчаяния и стыда. Эта боль была как временная петля, вечное метание между двумя точками в жизни: встречей с Нико и его кончиной. А Гидеону хотелось пусть раз, но стать полезным, и не для кого угодно, а именно для Парисы. Стать для нее тем, кем ему не удалось стать для Нико.

Впрочем, одного желания мало. Мало кого-то просто любить. Можно давать, давать и давать, но любовь не вернется, а если вернется, то умрет молодой. Чего-то просто никак не спасти, и понимание этого – странное и ужасающее признание Гидеоном того, что властен он только над собой и ни над чем больше, – гильотиной отсекало надежды. Крошило и без того разбитое сердце. Пришла пора очередного прощания.

Пальцы Парисы выскальзывали из ладони Гидеона. Далтон же вцепился ей в волосы, потащил назад, а сам полез вверх. Гидеон осознал, что, отпустив Парису, он принесет жертву; остановит апокалипсис, который Либби Роудс пыталась предотвратить. По иронии судьбы, ему выпало завершить то, ради чего невольно погиб Нико.

Осознав это, Гидеон посмотрел в глаза Парисе, и та кивнула: да, давай, отпусти. Она швырнула ему волшебный шар. Ее выброшенная вперед рука на миг застыла…

…и Гидеон вцепился в нее, потянул на себя.

Вместе с Далтоном.

– Что ты делаешь? – ахнула Париса, а Далтон, победно брызжа слюной, уходил все дальше от воронки, от слива, в который утекало сознание Гидеона. Гидеон открыл рот, чтобы ответить, но тут Далтон рванулся, выкинул вперед руку, а потом…

Гидеон пришел в себя на полу незнакомой комнаты.

Моргнул.

Еще раз.

В воздухе над ним висела пелена густого дыма.

Перед глазами блестело золотое кольцо, курящийся ствол пистолета. Смутная фигура склонила голову набок, присматриваясь к Гидеону, а потом медленно приставила дуло к его лбу.

Гидеон изможденно опустил веки. Где-то в глубине разума прозвучал голос, как из полузабытого сна: «Все решительно так».

VIII

Натурализм

Либби

Короткий вскрик отвлек ее от разговора с Тристаном, напомнив о срочном деле.

Значит, Тристан хочет уйти? И что? Она всегда знала, что он не способен на ту верность, на которую способна она, что ему чужды те же моральные принципы. На мгновение она возненавидела его как никого и никогда, с одним поразительным исключением – себя же. Сознавая всю важность и глубину момента, Либби отпустила Тристана, без труда, особенно когда увидела его лицо: маску пустоты, облегчения, с которым он сложил с себя ответственность. Его обязательства перед ней закончились, но, возможно, это и к лучшему, осознала Либби, ведь до сего момента все между ними было пропитано чувством вины. Раз он умывает руки, то и ладно, хорошо, больше не придется изображать перед ним раскаяние.

Она не сожалела об убийстве Эзры, об убийстве Атласа. Не сожалела об убийстве Нико. Чувства, вызванные их смертями, были неизмеримо далеки от угрызений совести.