— Я ничего в Интернете не ищу.
— Другие часами сидят в библиотеках. «Заметьте меня, обратите на меня внимание» — вот их мотив. И еще месть.
— Кому? За что?
— Всем. Своим матерям. Богу. Какому-нибудь типу, который когда-то поимел их в спортзале.
— Прямо в спортзале? — уточняет Скотт. — На глазах у всех?
— Вы смеетесь, а я, между прочим, говорю серьезно.
— Да нет, вовсе не смеюсь. Просто мне интересно, как работает ваш мозг. Я, например, привык думать об образах, о цвете. Поэтому ваши умственные построения мне в новинку.
— А почему вы выбираете для своих картин такие странные сюжеты? — спокойно спрашивает Гэс.
— Видите ли, я сам толком не знаю, — отвечает Скотт. — Когда-то я писал пейзажи. А потом… что-то изменилось. Мне кажется, я просто пытаюсь понять, как устроен этот мир. Когда вы молоды, то надеетесь, что ваша жизнь сложится хорошо — по крайней мере, допускаете такую вероятность. Вам кажется, что можете управлять происходящими событиями. Вы считаете, что важно найти свой путь, хотя иногда на самом верху оказываются люди, которые добились успеха благодаря счастливому стечению обстоятельств. Им просто везет. Но на моем пути встали кукурузный виски и моя неудачливость.
— Я сейчас усну, — вставляет О’Брайен.
Скотт, однако, продолжает свой рассказ, отвечая на вопрос Гэса и полагая, что тому действительно интересно:
— Люди встают по утрам и строят планы на день. Они искренне полагают, что их удастся осуществить. Но в этот самый день их поезд сходит с рельсов, на них обрушивается торнадо, или паром, на котором они находятся, тонет.
— Или их самолет падает.
— Да. В моих картинах катастрофы играют роль метафор. По крайней мере, так было еще десять дней назад. Тогда я думал, что изобразить на картине крушение самолета — это всего лишь способ скрыть от окружающих разрушение моей собственной жизни.
— Значит, авиакатастрофу вы тоже нарисовали, — говорит Хекс с обвинительными интонациями в голосе.
— Что ж, мы посмотрим на эту вашу работу, — добавляет О’Брайен.
Глядя в окно такси, Скотт видит, как кладбищенские рабочие бросают окурки на раскисшую от дождя землю и берутся за лопаты. Он вспоминает, как в жаркий августовский день познакомился с Сарой Киплинг на фермерском рынке. Он помнит ее слабое рукопожатие и принужденную улыбку. Почему в земле осталась лежать она, а не он? Потом Скотт думает о Мэгги и о ее дочери. Они обе где-то на дне океана, а он здесь, в Нью-Йорке, живой и здоровый. Дышит, двигается и даже ведет беседу — вроде бы об искусстве, а на самом деле о смерти.
— Приходите в любое время, — обращается он к О’Брайену и Хексу. — Вы знаете, где находятся мои картины. Только не забудьте зажечь свет.
Он доезжает на такси до Пенсильванского вокзала. Скотт догадывается, что, поскольку журналистам было известно о похоронах, кто-то из них вполне мог последовать за ним. Входя в помещение вокзала, он успевает заметить, как у обочины тормозит зеленый джип-паркетник, из которого на тротуар выпрыгивает мужчина в джинсовой куртке. Скотт быстро спускается в метро на платформу номер три, с которой поезд должен отправиться в центр города. Затем делает петлю и перебирается на платформу, с которой поезда идут в сторону окраины. На противоположном перроне он замечает своего преследователя. В руках тот держит фотоаппарат. Когда к платформе, на которой стоит Скотт, уже приближается поезд, мужчина успевает заметить преследуемого и поднимает камеру к лицу, чтобы сделать снимок. Скотт прикрывает лицо рукой и отворачивается. Поезд со скрежетом тормозит. Скотт входит в вагон и опускается на сиденье, по-прежнему прикрывая лицо ладонью. Сквозь растопыренные пальцы он наблюдает за происходящим на противоположной платформе. Затем чувствует толчок — поезд начинает набирать скорость. Скотт успевает заметить, что человек в джинсовой куртке продолжает держать фотоаппарат наготове.
Проехав в сторону окраины три остановки, Скотт выходит из вагона и садится в автобус, идущий в обратном направлении. Он чувствует, что оказался в совсем другом мире, полном подозрительности и недоверия. Здесь нет времени для абстрактных мыслей. Быть художником означает жить в реальности и в то же время вне ее. Там, где инженер видит форму и функцию, художник видит нечто совершенно другое. Для инженера тостер — это электромеханическое устройство, подвергающее кусочки хлеба тепловой обработке. А для художника это аппарат, создающий, по крайней мере, иллюзию домашнего уюта и комфорта. Если же попытаться представить тостер в виде живого существа, скажем, человека, то это будет пожиратель хлеба. Раз за разом он открывает рот, в который вставляются все новые и новые хлебные ломти. Бедный, бедный мистер Тостер. Его проблема в том, что он никогда не сможет насытиться.
ebooksa