– Тогда только берегом, – Сосновский указал на сломанное мельничное колесо, стоявшее в протоке. – Там кустарник, и если пригнуться, то можно пройти незаметно. И до самой мельницы.
– Давай все-таки разделимся, – предложил я. – Сигнал, что приближается свой: три стука, потом два, потом один. Будь осторожен, Миша!
Сосновский ушел по опушке вправо к берегу реки. Я еще некоторое время разглядывал рельеф местности слева, где виднелась заросшая низинка, небольшой намечающийся овражек, бугорок с высохшей на его макушке травой. Пожалуй, можно пройти незаметно, решил я. Если спуститься к низинке метров на двадцать левее. Наметив маршрут и еще раз осмотревшись по сторонам, я двинулся вдоль опушки, стараясь держаться за деревьями, чтобы меня не было видно со стороны мельницы. Пару раз я, низко пригнувшись, подходил к крайним деревьям и внимательно наблюдал за местностью. Сосновского я тоже не видел. Можно было подумать, что он лежит сейчас в укромном месте и наблюдает. Но я уже хорошо изучил Михаила. Излишне осторожным его никак не назовешь. У него быстрая реакция разведчика, он умеет анализировать данные быстро и так же быстро принимать правильные решения. Любопытно, что в самом начале нашего знакомства, когда Платов только собрал нашу группу, я принимал Сосновского за отъявленного бабника. Но потом быстро понял, что это только маска, пыль, которую он пускал в глаза окружающим, привычка казаться не таким, какой ты есть на самом деле, демонстрировать недостатки, странности, слабость в чем-то. И окружающие перестают принимать тебя всерьез. На самом деле Михаил был крепким профессионалом-разведчиком, несколько лет до ареста он работал в Германии, знал немецкий язык в совершенстве. А еще он имел тонкую душу поэта, умел ценить прекрасное, знал наизусть многое из стихов и русских классиков, и немецких.
Сюрприз меня ждал, когда я прошел низинку, прикрываясь зарослями черемухи, и спустился в овражек. Он был узкий и совсем не глубокий. Дождевые и талые воды нашли здесь рыхлую песчаную почву и быстро промыли себе путь к реке. Края овражка были почти отвесными, сыпучими, и поэтому трава на них не держалась. И когда я прошел метров двадцать, то буквально замер в оцепенении, с поднятой ногой, не решаясь ее опустить. Передо мной был артиллерийский снаряд, зарывшийся носом в землю. Пролежал он тут не больше недели, почему-то не взорвавшись во время падения. И то, что снаряд не взорвался тогда, совсем не означало, что он не может взорваться в любую минуту. Тем более что воткнулся он головной частью, где находится ударный детонатор, в рыхлую землю, и малейшее движение этой земли, вибрация от моих шагов могут заставить взрыватель все же сработать.
Я замер, и внутри у меня все похолодело. Язык не повернулся, чтобы выдать какое-нибудь ругательство. Я старался даже не дышать, не то что впустую сотрясать воздух проклятьями. Медленно, очень медленно я опустил ногу и принял устойчивое положение. Животный инстинкт вопил внутри, что нужно бежать сломя голову от опасности, если ты не можешь с ней справиться. Но здравый смысл говорил, что нужно замереть и подумать. Во-первых, уходить надо очень медленно, без рывков, топота, и желательно не спотыкаться. Малейшее сотрясение почвы – и снаряд может взорваться. По склону вправо или влево и выбраться из оврага? Не получится сделать это тихо и без сотрясения почвы. Склоны крутые, рыхлая земля сразу начнет осыпаться. Мало того что потревожишь снаряд, так по этим склонам просто не подняться. Будешь при каждой попытке съезжать вниз на животе и коленях. Назад?
От этой мысли мне, если честно, стало даже страшно. Еще не зная о неразорвавшемся снаряде, я шел очень неосторожно, задевал большие камни, ветки и даже обломок ствола дерева, который сюда попал, видимо, во время грозы. Идти назад нужно по крупному щебню, перешагивать через камни и ветки. Не получится тихо и медленно передвигаться. Значит, только вперед! Только перешагнуть эту притаившуюся смерть. Ни влево, ни вправо. И я шагнул. Два метра до застрявшего в земле неразорвавшегося снаряда стали для меня одними из самых трудных шагов в жизни. Идти, приближаться к тому, от чего лучше всего удирать сломя голову. Но не в данном случае. Я поднимал ногу и ставил ее мягко и осторожно, на всю ступню, плотно. Потом переносил на нее всю тяжесть тела, прислушиваясь к окружающему миру и своим ощущениям. Можно! Теперь поднимаем другую ногу – и все повторяется.
И вот снаряд передо мной, я почти касаюсь его носками своих сапог. Снова я поднял ногу и занес ее над снарядом, чтобы поставить на землю по другую сторону, и тут боковым зрением я уловил движение. Черт бы ее побрал, эту ящерицу. В другой ситуации, в обычной жизни, да и в боевой обстановке я бы и внимания на нее не обратил, мой мозг просто не воспринял бы эту ситуацию, будь я в перестрелке с врагом, сидел бы я в окопе или полз со связкой гранат навстречу танку. Но сейчас, когда нервы напряжены до предела, не потому, что бой, а потому, что за тобой тихо и незаметно охотится смерть, когда все чувства обнажены и напряжены, как перетянутая гитарная струна, готовые вот-вот порваться со звоном, со страшным треском, это еле заметное движение стало для меня заметным и таким же неожиданно страшным, как разворот танковой башни в мою сторону.
Ящерица прошмыгнула по склону и замерла в паре метров от меня. Несколько мелких камешков скатились по склону и замерли. Я понимал, что от такого движения земли ничего страшного не произойдет. Ящерицы бегали здесь в большом количестве, но все равно зрелище было завораживающим. Мелкие камешки, потом камешки покатятся покрупнее, увлекая за собой еще и еще мелкое крошево, а потом… Я отогнал глупые мысли и опустил ногу по другую сторону от снаряда. Очень медленно я перенес центр тяжести на переднюю ногу, убедился, что положение у меня устойчивое, и только тогда стал отрывать вторую ногу от земли. Лоб вспотел, гимнастерка прилипла к спине, но я не спешил. Вторая нога коснулась земли, и снова я стал медленно переносить на нее центр тяжести. Глупо, но если сейчас появится враг, то я перед ним беспомощен и беззащитен. Хотя всегда есть крайняя мера – подорвать снаряд вместе с собой и врагами.
Прошло не менее получаса, прежде чем я добрался до мельницы. Сосновский успел осмотреться вокруг, обойти маленькую мельницу внутри. Я вошел через дверной проем, где дверь криво висела на одной нижней петле, и опустился на лавку у стены. Ноги меня едва держали. Михаил внимательно посмотрел на меня.
– Ты что? – спросил он. – У тебя такой вид, как будто ты трехкилометровый кросс пробежал.
– Хуже, – устало улыбнулся я. – Кросс под постоянным прицелом, например вражеского снайпера. Ожидая постоянно, что вот-вот прозвучит выстрел, а я не знаю откуда и поэтому не могу спрятаться.
– Не понял твоей аллегории, – насторожился Сосновский.
– В овражек не суйся, что бы ни случилось, – пояснил я. – Там в единственном узком месте, где можно пройти, лежит неразорвавшийся артиллерийский снаряд. Причем детонатором в земле. Пришлось рисковать и идти, перешагивая через него. Если бы рванул, ты бы от меня только пряжку от ремня нашел… Ну, у тебя какое мнение? Бывали тут недавно люди?
– Мне кажется, что здесь с месяц никого не было, – покачал головой Сосновский. – Трава не примята. Она успела отрасти с неполоманными стеблями. Четко выделенных тропинок нет, трава проросла даже там, где люди могли прятаться от непогоды или посторонних глаз, не заходя в саму мельницу. Там остатки сарая и еще старый навес. Тоже никаких признаков людей. Тем более окурков или следов испражнений.
– Ждать Бельца внутри нельзя, – осматриваясь, сказал я. – Могут прийти те, кто ловит его. Кто-то может знать о месте встречи или предполагать его. Здесь бой принимать глупо. Ни маневра, ни путей отхода. Протока узкая и простреливается. До реки и зарослей камыша далековато, и до леса вверх по склону не успеешь добежать, если приспичит.
– Мне кажется, я слышал минут двадцать назад звук автомобильного мотора, – сказал Михаил и указал рукой правее лесочка. – Судя по звуку, это не грузовик.
– Тем более, – согласился я. – А еще стоит учитывать возможность прорыва немцев на этом участке, и тогда нам придется уходить по реке, потому что к мосту нам будет не пробиться. Может, машина и спасет, но ее лучше тщательно замаскировать.
– Там, под сиденьем, есть топор. – Сосновский накинул ремень автомата на плечо и выглянул наружу. – Я быстро!
Ночь была тихая и безлунная. Ветер утих под вечер, и всю ночь на небе красовалась россыпь звезд. Даже далекая артиллерийская канонада поутихла. Мы с Сосновским лежали, завернувшись в плащ-палатки, и по очереди смотрели на небо. Не спалось, думалось о многом, и прежде всего о страшной войне, которая нахлынула на нашу Родину, как бешеный накат бушующих волн. Так волны ломают и сносят все, что находится на берегу, и в первые минуты кажется, что не удержать, что нет спасения и нет защиты. Но потом понимаешь, что волны бьются только о берег, что прибрежные скалы хотя и окатывает брызгами, но они стоят, и не сдвинуть их никаким волнам. Так и мне думалось, что за нашими спинами такая же вот скала – вся наша страна, а мы на берегу, потому что мы должны быть впереди.
Сейчас была моя очередь следить за мельницей, а Сосновского отдыхать. Но Михаилу тоже не спалось.