— И что с ним было, от чего он занемог? — спросил Бойко.
— Растяжение у него было. Я ему повязку наложила тугую, покормила. Так и познакомились. Он интересный, рассказывает много всякого. Сидишь с ним, и вроде как чистым воздухом надышалась. Я, конечно, попробовала его в первый же день в город отвести, а он говорит нога болит, мочи нет. Говорит, здесь заживет. Просил только еды приносить и водицы. Ему женщины там из травы ложе соорудили, не на камнях спал. Я его всего пять дней и навещала. Только он просил ходить так, чтобы никто не знал, куда я иду. И никому не рассказывать больше о нем. Говорил, хотел один побыть, о вечном поразмышлять вдали от мирской суеты.
— М-да, странный старик, — сказал Зыков. — А он точно монах? Вы вообще-то монахов видели в своей жизни?
— Видела, — ответила Нина. — И монахов, и священнослужителей. Я одно время часто в нашей церкви с батюшкой общалась. Он помог мне боль душевную перенести. У меня ведь мысли были и с собой покончить, и в монастырь уйти. А он отговорил. Представляете, отговорил в монастырь идти. Говорит, у меня нет повода от мира уходить. Сказал, что я не богу пойду служить, а со своим горем уединяться. А монашество — это совсем другое. Да вы и сами, товарищ старший лейтенант, не просто так его на себе тащили. Почувствовали, что необычный человек, вот и старались, сами не понимая зачем.
Зыков промолчал в ответ, хотя был согласен, что ощущал что-то такое. Сам себе удивлялся. Тащил старика и удивлялся, что он делает, почему так старается. Решил, что любого так потащил бы, а теперь, после слов Нины, засомневался.
Наутро старик пришел в себя, и врач позвонил капитану Бойко, сказал, что можно прийти и задать лишь несколько вопросов. Говорить раненому категорически воспрещалось. Волноваться, шевелиться тем более, учитывая его возраст. Зыков прибежал в госпиталь первым и еще десять минут мерил шагами асфальт у главного входа в ожидании Бойко. По просьбе Алексея Нину тоже прислали в палату к старику, и она уже ждала всех, промокая его сухие губы влажной салфеткой. Пить пока раненому было еще нельзя.
Когда офицеры, накинув на плечи белые халаты, вошли в сопровождении врача в палату, старик сразу посмотрел на Зыкова и еле заметно улыбнулся ему. Алексей уселся на табурет возле кровати и наклонился к старику.
— Вы слышите меня, понимаете? — медленно произнес он.
— Спасибо тебе, сынок, — прошептал старик еле слышно, буквально одними губами. — Господь все видит и воздаст каждому…
— Вы знаете, кто и почему стрелял и хотел убить вас?
— Злые люди, стяжатели.
— За что вас хотели убить? — снова спросил Зыков, понимая, что монах ничего не знает, и пуля в него угодила, скорее всего, случайно.
Целились даже не в Нину. Она не интересна диверсантам. Хотели убить Алексея или Гараева. Он ждал, что старик покачает головой, пожмет плечами или шепнет одно слово «не знаю». Но тут прозвучало совсем другое.
— Там, в пещере… я тайник сложил. Иконы я нес из святых мест… сберег… старинные святые лики… они… за ними охотились. Не хотел я, чтобы знали, да вот не вышло… Сбереги их, сынок.
— Что? Что он там шепчет? — нетерпеливо спросил за спиной Бойко, и Алексей понял, что ни Нина, ни врач тем более не слышали признаний монаха. Или, может быть, это просто бред умирающего человека?
— Выздоравливайте! — пожелал Зыков старику и чуть пожал его руку выше запястья. — Все будет хорошо, и Нина за вами поухаживает.
Когда они вышли из палаты, Зыков первым делом подозвал Нину и спросил ее:
— Вы видели у старика какие-то вещи, что у него было там, в пещере?
— Нет, у него только холщовый мешок, почти пустой. Там книжка какая-то, Библия, наверное, и в холстину завернутый кусок хлеба. Он его при мне доедал. Не было у него ничего. А что, про Дениса ничего мне не скажете?
— Он на службе, Нина Матвеевна, — строго ответил Зыков.