– На Сантьяго? – сказала Лалита и застыла с раскрытым ртом, а лоцман Ньевес, опершись о перила, принялся рассматривать реку, деревья, пелену тумана. Дети продолжали вертеться вокруг Бонифации.
– Вместе с солдатами из Форта Борха, – сказал сержант. – Но что это вы приуныли? Опасности нет, у нас людей будет много. А может, и вообще эти проходимцы давно уже сгинули – сколько времени прошло.
– Ступайте к Пинтадо, он живет вон там, пониже, – сказал Адриан Ньевес, указывая в сторону невидимой в тумане реки. – Он хороший лоцман и знает эти места. Надо сейчас же известить его, а то можно не застать – он в это время частенько выходит рыбачить.
– Как же так, – сказал сержант. – Вы не хотите ехать с нами, дон Адриан? Ведь это займет не больше трех недель, вы заработаете хорошие денежки.
– Я болен, лихорадка у меня, – сказал лоцман. – Что ни съем, рвет, и голова кружится.
– Оставьте, дон Адриан, – сказал сержант, – какой вы больной. Почему вы не хотите ехать?
– У него лихорадка, он сейчас же ляжет в постель, – сказала Лалита.
– Ступайте побыстрее к Пинтадо, пока он не ушел рыбачить.
И когда стемнело, она улизнула, как он ей велел, спустилась вниз по оврагу, а Фусия – что ты так долго, живее в лодку. Они отплыли от Учамалы, не включая мотора, почти в темноте, и он то и дело – тебя не увидели, Лалита? Смотри, если увидели, я рискую головой, сам не знаю, зачем я это делаю, а она, сидя на носу, – осторожно, водоворот, а слева пороги. Наконец они пристали к пологому берегу, спрятали лодку, повалились на песок. И Фусия – я ревнив, Лалита, не говори мне про этого пса Реатеги, я бы и не связывался с ним, но мне нужна была лодка и еда, нас ждут тяжелые дни, но, вот увидишь, я пробью себе дорогу, а она – пробьешь, я тебе помогу, Фусия. А он говорил о границе – все будут думать, что я бежал в Бразилию, устанут искать меня, Лалита, и никому в голову не придет, что я подался в эту сторону, а если мы проберемся в Эквадор, дело в шляпе. И вдруг – раздевайся, Лалита, а она – меня искусают муравьи, Фусия, но он – все равно раздевайся. Потом всю ночь лил дождь, и ветер сорвал навес из веток, под которым они укрывались, и не было ни минуты покоя от москитов и летучих мышей. На рассвете они поплыли дальше, и пока не начались быстрины, все шло хорошо: показывалось суденышко, и они прятались, селение, казарма, самолет, и они опять прятались. Прошла неделя без дождей; они плыли от восхода до заката и, чтобы сэкономить консервы, ловили анчоусов, багров. Вечером они отыскивали островок, косу, отмель и засыпали у костра. Мимо селений они проплывали по ночам, не включая мотора, и Фусия – наддай, Лалита, а она – руки устали, очень сильное течение, а он – наддай, черт возьми, уже немного осталось. Возле Барранки они столкнулись с рыбаком и поели вместе с ним. Они ему – мы в бегах, а он – чем я могу вам помочь? И Фусия – мы хотим купить газолина, у нас кончается, а он – дай мне денег, я схожу в селение и принесу. Ушло две недели, пока они проходили через теснины, потом поплыли по протокам, озерцам и старицам, заблудились, два раза перевернулась лодка, кончился газолин, и однажды утром – не плачь, Лалита, уже подъезжаем, смотри, это уамбисы. Они узнали его, подумали, что он опять приехал покупать у них каучук. Им отвели хижину, дали еды и две циновки, и так они прожили много дней. И Фусия – видишь, что значит связаться со мной? Лучше бы оставалась в Икитосе с матерью, а она – что, если они убьют тебя, Фусия? А он – тогда ты станешь женой уамбиса, будешь ходить с голыми сиськами и раскрашивать себя рупиньей, индиго и ачоте, и жевать маниоку для масато, вот что тебя ждет. Она плакала, уамбисы смеялись, а он – дурочка, я же пошутил, может быть, ты первая белая женщина, которую они видят, как-то раз, это было уже давно, я приехал сюда с одним приятелем из Мойобамбы, и они показали нам голову христианина, который забрался в эти места в поисках золота, тебе страшно? И она – да, Фусия. Уамбисы приносили им тушки махаса[65] и чоски[66], багров, маниоку, время от времени оленину или гамитану, или сома, а один раз принесли зеленых гусениц, от которых их вырвало. Он с утра до вечера толковал с ними, и она – расскажи мне, о чем ты их расспрашиваешь, что они говорят, а он – так, ничего особенного. Когда мы с Акилино приехали сюда в первый раз, мы купили их выпивкой и полгода прожили с ними. Мы привозили им ножи, материю, ружья, анисовку, а они давали нам каучук, шкуры, и сейчас тоже я не могу на них пожаловаться, они были моими клиентами, а теперь они мои друзья, без них я пропал бы, а она – это верно, но давай уедем, Фусия, ведь до границы рукой подать, правда? А он – эти люди куда лучше торговцев каучуком, начиная с этого пса Реатеги, смотри, как он со мной обошелся, благодаря мне он заработал столько денег, а не захотел мне помочь, второй раз меня спасают уамбисы. А она – когда же мы уедем в Эквадор, ведь вот-вот начнутся дожди, и тогда уж мы не выберемся отсюда. А он перестал говорить о границе и проводил ночи без сна – сидел на циновке, ходил взад и вперед, разговаривал сам с собой, и она – что с тобой, Фусия, посоветуйся со мной, ведь я твоя жена, а он – помолчи, я думаю. И однажды утром он встал, взял мачете и сбежал вниз по откосу, а она сверху – не делай этого, ради Христа, умоляю тебя, Боже мой, Боже мой, а он все крушил лодку, пока не высадил дно, а когда она затонула, с довольным видом поднялся по откосу. Ехать в Эквадор без одежды, без денег и без документов? Это безумие, Лалита, здешняя полиция связана с тамошней, мы только на короткое время останемся в Перу, здесь я могу разбогатеть, лишь бы не подвели уамбисы и удалось разыскать Акилино, вот человек, который нам нужен, идем, я тебе все объясню, а она – Боже мой, что ты сделал, Фусия. А он – сюда никто не доберется, а к тому времени, когда мы выедем, обо мне уже забудут, и, кроме того, у нас будут деньги, чтобы любому заткнуть глотку. И она – Фусия, Фусия, а он – мне надо найти Акилино, а она – зачем ты ее затопил, я не хочу умереть в лесу, а он – глупая, надо же замести следы. И однажды они с двумя гребцами-уамбисами отправились на каноэ по направлению к Сантьяго. Их сопровождали тучи москитов и хриплое пение трубачей[67], а по ночам, несмотря на то что они разжигали костер и закутывались в одеяла, над ними носились летучие мыши и кусали их в пальцы ног, в нос, в шею. А Фусия – ни в коем случае не приближаться к реке, здесь можно нарваться на солдат. Они плыли по узким протокам, под темными сводами густой листвы, по гнилым топям, по озерцам, ощетинившимся ветвями ренако[68], а то и пробирались по тропкам, которые прокладывали уамбисы своими мачете, перенося на плечах каноэ. Ели что попало – коренья, кислые побеги, отвары из трав, а однажды убили тапира и на неделю запаслись мясом. А Лалита – я не доберусь, Фусия, меня уже ноги не держат, и все лицо исцарапала, а он – теперь уже недалеко. Наконец показался Сантьяго, и там они поели читари[69], которого поймали между камнями и закоптили, и броненосца, убитого уамбисами. И Фусия – видишь, Лалита, добираемся, это хороший край, есть еда и все идет на лад, а она – у меня лицо прямо горит, клянусь тебе, я больше не могу. Они сделали на день привал, а потом двинулись дальше, вверх по Сантьяго, останавливаясь поспать и поесть в уамбисских селеньях, где жили две-три семьи. А спустя неделю они покинули реку и несколько часов плыли по узкой протоке, куда не проникало солнце, ветви нависали так низко, что они задевали их головой. Наконец они выплыли на простор, и Фусия – вот и остров, Лалита, лучшего места не сыщешь, кругом лес и болота, и прежде чем высадиться, велел уамбисам на всякий случай покружить по озеру, и Лалита – мы будем здесь жить? А он – хорошо укрыт островок, на всех берегах высокий лес, а вот удобное местечко для причала. Они высадились, и уамбисы заверещали, вращая глазами и показывая кулаки, и Лалита – что это с ними, Фусия, чего они злятся, а он – перетрусили, дураки, хотят возвращаться, испугались лупун. Над обрывом и вдоль всего острова стеною высились огромные лупуны с разлапыми, корявыми стволами и уродливыми наростами. И Лалита – не кричи на них так, Фусия, а то они осерчают. Фусия и уамбисы долго спорили, вереща и жестикулируя, и наконец он уговорил их, и они вошли в заросли кустарника, покрывавшие остров. И Фусия – слышишь, Лалита? Здесь полно птиц, слышишь, как трещат попугаи? А когда они увидели уанкауи[70], пожиравшего черную змейку, уамбисы завизжали, и Фусия – трусливые собаки, а Лалита – ты с ума сошел, раз здесь сплошной лес, как же мы будем здесь жить, а он – не беспокойся, я обо всем подумал, я жил здесь с Акилино и снова буду жить, и здесь я разбогатею, вот увидишь, как я держу свое слово. Они вернулись на обрыв, она спустилась к каноэ, а Фусия и уамбисы опять вошли в лес, и вдруг над лупунами поднялся столб свинцового дыма и запахло гарью. Фусия и уамбисы выбежали из чащи, прыгнули в каноэ, отплыли от острова и расположились на берегу озера, возле горловины протоки. И Фусия – когда выгорит лес, там будет большая поляна, Лалита, только бы не пошел дождь, а она – только бы не поднялся ветер, Фусия, а то огонь перекинется сюда. Дождь не пошел, и пожар продолжался почти два дня. Над озером стоял густой дым горящих лупун и катауа[71], в воздухе носился пепел, в небо взметались синие языки пламени и снопы искр, слышно было, как трещат в огне сухие деревья. И Фусия – готово дело, сгорели, дьяволы, а Лалита – не задирай их, ведь это их вера, а он – неважно, они же не понимают, что я говорю, и кроме того, видишь, они смеются, я навсегда излечил их от страха перед лупунами. Огонь расчищал остров и разгонял животных – из облаков дыма вылетали стаи птиц, коаты, капуцины, игрунки, ленивцы выскакивали на берег и прыгали на плывущие стволы деревьев и сучья. Уамбисы входили в воду, охапками хватали их и ударом мачете разбивали им головы, а Фусия – смотри, Лалита, какой они пир устраивают, вот и прошла у них злость, а Лалита – я тоже не прочь поесть хотя бы обезьяньего мяса, живот подвело. Когда они вернулись на остров, лес заметно поредел, там и тут появились прогалины, но над обрывом деревья уцелели и во многих местах сохранились остатки чащобы. Они принялись расчищать пожарище и весь день бросали в озеро валежник, головни, обуглившихся птиц, змей, и Фусия – скажи, что ты рада, и она – я рада, Фусия, а он – ты веришь в меня? И она – да. Образовалась большая ровная площадка, уамбисы повалили деревья, нарубили слег, связали их лианами, и Фусия – настоящий дом, а Лалита – ну не совсем, но все же это лучше, чем спать в лесу. А на следующее утро, проснувшись, они увидели, как напротив хижины вьет гнездо черно-желтый паукар, и Фусия – добрый знак, Лалита, эта общительная птица, она прилетела, потому что знает, что мы здесь останемся.
И в ту же субботу труп забрали из Зеленого Дома и, завернутый в простыню, принесли на ранчо прачки. Много мужчин и женщин из Гальинасеры пришли отдать покойной последний долг, а Хуана Баура всю ночь плакала и непрестанно целовала руки, глаза, ноги умершей. На рассвете соседки под руки вывели Хуану из дому, и отец Гарсиа помог положить тело в гроб, купленный на доброхотные пожертвования. В воскресенье отец Гарсиа отслужил заупокойную мессу в часовне на рыночной площади и возглавил похоронную процессию, а с кладбища вернулся вместе с Хуаной Баурой. Окруженный женщинами, он прошел через Пласа де Армас, бледный, с горящим взором и сжатыми кулаками. К шествию присоединились нищие, чистильщики сапог, бродяги, и, дойдя до рыночной площади, оно уже занимало всю ширину улицы. Там отец Гарсиа встал на скамью и начал метать громы и молнии. Вокруг распахивались двери, и рыночные торговцы выходили из своих ларьков послушать его, а когда два муниципальных стражника попытались очистить площадь, их изругали и закидали камнями. Крики отца Гарсиа были слышны даже на бойне, а приезжие, сидевшие в «Северной звезде», перестали болтать и смеяться и с удивлением озирались: откуда доносится этот шум, куда спешат все эти женщины? Весть о сборище на рыночной площади неудержимо распространялась по городу, передаваясь из уст в уста, как пароль женщин, а отец Гарсиа продолжал говорить, и в небе носились встревоженные ауры. Едва священник умолкал, слышались вопли Хуаны Бауры, стоявшей на коленях у его ног, и среди женщин поднимался глухой ропот. И когда появились полицейские со своими жезлами, на них двинулась бушующая толпа во главе с отцом Гарсиа, гневно потрясавшим распятием, а когда они попробовали преградить дорогу женщинам, раздались угрозы и градом полетели камни. Полицейские пятились, прятались в домах, а иные падали, и их захлестывал людской водоворот. И вот разъяренная толпа, вооруженная палками и камнями, с ревом хлынула на Пласа де Армас. При ее приближении опускались решетки на дверях, запирались калитки, именитые граждане в страхе бросались в собор, а приезжие, укрываясь в подъездах, с изумлением глядели на этот грозный поток. Отец Гарсиа схватился с полицейскими? Они набросились на него? Сутана на нем разорвалась, обнажив белую, как молоко, впалую грудь и костлявые руки. Он по-прежнему высоко держал распятие и хрипло кричал. Поток пронесся мимо «Северной звезды», брызнул камнями, и стекла кафе разлетелись вдребезги. Женщины ринулись на Старый мост, и его обветшалый остов заскрипел и зашатался, как пьяный, а когда они, миновав «Рио Бар», добрались до Кастильи, у многих в руках уже были факелы, и на их пути люди выбегали из таверн, и рев все рос, и факелов становилось все больше. Поток докатился до песков, и поднялось гигантское облако пыли, золотистый смерч, В котором мелькали лица женщин, кулаки, огни.
Одинокий среди дюн, озаренных ослепительно-ярким полуденным светом, Зеленый Дом с закрытыми дверями и окнами казался заброшенным. Его травянистые стены поблескивали на солнце, робко стушевываясь на углах, и, как в раненом олене, к которому приближаются ловчие, в нем было что-то беззащитное, покорное и боязливое. Отец Гарсиа и женщины подошли к дверям, рев смолк, и толпа на минуту замерла. Но тут послышались визгливые крики, и, подобно муравьям, бегущим из муравейника, который затопляет разлившаяся река, из дома высыпали, подталкивая друг друга и подвывая от страха, накрашенные, полуодетые девицы. Снова загремел голос отца Гарсиа, толпа заклокотала, и, словно бесчисленные щупальца, к девицам со всех сторон потянулись руки, хватая их за волосы, швыряя наземь, колотя. А потом отец Гарсиа и женщины ворвались в здание, в одно мгновение заполнили его, и теперь оттуда доносился грохот разгрома: били стаканы и бутылки, ломали столы, рвали простыни и занавески.
С первого этажа, со второго, с башенки ливнем низвергалась домашняя утварь. Из окон летели цветочные горшки, побитые умывальники, подносы, тарелки, вспоротые матрасы, флаконы и склянки с румянами и притираниями, и ликующие крики сопровождали каждый предмет, описывавший параболу в раскаленном воздухе и падавший на песок. Многие любопытные и даже женщины уже спорили из-за выброшенных вещей и тряпок, переругивались, чуть ли не дрались. А среди этого кавардака пришибленные, потерявшие голос, еще дрожащие девицы поднимались на ноги, падали в объятия товарок, плакали, утешали друг друга. Зеленый Дом пылал: сквозь пепельно-серый дым, поднимавшийся клубами к пьюранскому небу, там и тут видны были пурпурные языки пламени. Толпа начала пятиться, крики стихали. Из дверей Зеленого Дома, кашляя и плача от дыма, выбегали воительницы отца Гарсиа.
Со Старого моста, с улицы Малекон, с колоколен, крыш и балконов сотни людей смотрели на пожар – багрово-голубую многоголовую гидру, извивавшуюся под черноватым пологом дыма. Только когда рухнула стройная башенка и на улицы уже падали угли, пепел и щепки, гонимые легким ветром, появились полицейские и муниципальные стражники. Запоздалые и бессильные, они смешались с толпой женщин и стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу, завороженные, как и все остальные, зрелищем бушующего огня. И вдруг толпа всколыхнулась – женщины и нищие толкали друг друга локтями и перешептывались: «Вон он, вон он идет».
Он шел по Старому мосту. Гальинасерки и зеваки оборачивались на него, расступались перед ним, и никто его не останавливал. Волосы его были всклокочены, лицо грязное, в глазах застыл невыразимый ужас, подбородок дрожал. Накануне его видели в мангачской чичерии, куда он пришел вечером с арфой под мышкой, мертвенно-бледный и плачущий.
Там он и провел ночь, напевая с пьяной икотой. Мангачи подходили к нему: как было дело, дон Ансельмо? Что произошло? Это правда, что вы жили с Антонией? Вы действительно держали ее в Зеленом Доме? Это верно, что она умерла? Он стонал, плакал, а под конец свалился на пол мертвецки пьяный. Проспавшись, он опять потребовал вина и пил, пощипывая арфу, пока в чичерию не вбежал мальчишка с криком: «Зеленый Дом горит, дон Ансельмо! Его подожгли! Гальинасерки и отец Гарсиа, дон Ансельмо!»
На улице Малекон ему преградили дорогу несколько мужчин и женщин – ты похитил Антонию, ты ее убил, – разорвали на нем одежду, а когда он пустился бежать, стали швырять в него камнями. Только на Старом мосту он начал кричать, умолять, а люди – сказки, он просто боится, что его линчуют, но он продолжал взывать, и испуганные девицы кивали – да, это правда, наверное, она осталась в доме. Встав на колени, он молил поверить ему, призывал в свидетели небо, и вот народ пришел в замешательство, полицейские и муниципальные стражники стали расспрашивать гальинасерок, послышались противоречивые голоса – а что, если это правда, надо посмотреть, что же они стоят, пусть позовут доктора Севальоса. Завернувшись в мокрые дерюги, несколько мангачей нырнули в дым и через минуту выскочили назад, задыхающиеся и обессиленные, – невозможно войти, там сущий ад. И мужчины, и женщины донимали отца Гарсиа – что, если это правда? Ах, отец Гарсиа, отец Гарсиа, Бог вас накажет, он смотрел на них отсутствующим взглядом, как бы углубившись в себя, а дон Ансельмо вырывался из рук полицейских, пытавшихся его удержать, – пусть сжалятся, пусть ему дадут дерюгу, он войдет. И когда появилась Анхелика Мерседес, и все убедились, что это правда, что девочка здесь, целая и невредимая, в объятиях стряпухи, и увидели, как арфист со слезами на глазах благодарит Небо и целует руки Анхелики Мерседес, многие женщины расчувствовались. Они громко выражали свое сочувствие девочке, натерпевшейся страху, утешали арфиста или гневались на отца Гарсиа и осыпали его упреками. Ошеломленная, растроганная, просветлевшая толпа окружала дона Ансельмо, и уже никто – ни девицы, ни гальинасерки, ни мангачи – не смотрели на Зеленый Дом, пылавший в огне, который начинал гасить неизменный песчаный дождь, знаменуя реванш пустыни.
Непобедимые вошли, как всегда, – ударом ноги распахнув дверь и распевая гимн: они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
– Я могу тебе только рассказать, что я слышал в ту ночь, – сказал арфист. – Ты ведь знаешь, девушка, что я почти ничего не вижу. Это меня и избавило от полиции, меня оставили в покое.
– Молоко уже горячее, – сказала Чунга из-за стойки. – Помоги мне, Дикарка.
Дикарка встала из-за столика музыкантов, направилась в бар, и они с Чунгой принесли кувшин молока, хлеб, молотый кофе и сахар. В зале еще горели лампы, но в окна уже лился яркий дневной свет.