– Он пришел спокойный, но как только выпил пару стаканов, взбеленился. Должно быть, у него случилась какая-нибудь ужасная неприятность, вот он и срывал сердце – грубил и задирался.
– Не надо так, сеньор, – сказал сержант. – Мы делаем свою работу, за это нам и платят.
– Вы уже понаблюдали за порядком, уже увидели, что здесь все тихо-мирно, – сказал Семинарио. – А теперь уходите, дайте порядочным людям спокойно поразвлечься.
– Не стесняйтесь из-за нас, – сказал сержант. – Развлекайтесь на здоровье, сеньор.
Лицо Дикарки становилось все печальнее, а Семинарио за своим столом корчился от злости – полицейская шкура тоже его улещает, видно, в Пьюре нет больше мужчин, во что превратили этот город, будь он проклят. И тогда к нему подошли Гортензия и Амапола и – хиханьки да хаханьки – немного успокоили его.
– Гортензия, Амапола, – сказал дон Ансельмо. – Ну и имена ты даешь им, Чунгита.
– А что же непобедимые? – сказала Дикарка. – Ведь, наверное, их разозлило то, что он сказал про Пьюру.
– Они исходили желчью, по глазам было видно, – сказал Болас. – Но чего ж от них было ждать, когда они умирали от страха.
Они не ожидали, что Литума такой трус, ведь он при оружии и должен был поднять перчатку, у Семинарио руки чешутся, это и слепому видно, а Рита – тише, а то он услышит, и Марибель – быть драке, а Сандра знай себе хохочет. Немного погодя патруль ушел, а сержант проводил жандармов до двери и, вернувшись, сел за столик непобедимых.
– Лучше бы он тоже ушел, бедняга, – сказал Болас.
– Почему бедняга? – с жаром возразила Дикарка. – Он мужчина и не нуждается в том, чтоб его жалели.
– Но ведь ты сама всегда говоришь про него «бедняжка», – сказал Болас.
– Я его жена, – объяснила Дикарка, и по лицу Боласа скользнула улыбка.
Литума отчитывал их – зачем они потешались над ним при его подчиненных, а они – двуличный ты человек, при них напускаешь на себя серьезность, а потом выпроваживаешь их, чтобы повеселиться в свое удовольствие. Им больно на него смотреть, когда он в форме, просто другой человек, а ему еще больнее смотреть на них, но немного погодя они помирились и запели: они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
– Надо же, сочинили свой особый гимн, – сказал арфист. – Ах уж эти мангачи, с ними никто не сравнится.
– Но ты уже перестал быть непобедимым, братец, – сказал Обезьяна. – Тебя заарканили.
– Не понимаю, как ты не сгорел со стыда, братец, – сказал Хосе. – Виданное ли дело, чтобы мангач стал полицейской шкурой.
– Наверное, рассказывали о своих выходках и пьянках, – сказала Чунга. – О чем же еще им было говорить.
– Десять лет, дружище, – вздохнул Литума. – Ужас как летит жизнь.
– Выпьем за летящую жизнь, – сказал Хосе, подняв стакан.