Несколько лет спустя умерла Домитила Яра, богомолка, жившая напротив кабачка Анхелики Мерседесу благочестивая Домитила Яра, всегда носившая черное платье, вуаль и темные чулки, – единственная святоша, уродившаяся в предместье. Когда, бывало, Домитила Яра проходила по улице, мангачи становились на колени и просили у нее благословения, а она крестила их, бормоча молитвы. У нее был образ Девы непорочной с розовыми, голубыми и желтыми лентами в виде нимба, украшенный бумажными цветами и обернутый в целлофан. Этот образ с написанной от руки молитвой в жестяной рамочке, над которой красовалось кровоточащее сердце, был приделан к палке от швабры, и Домитила Яра всегда носила его с собою как хоругвь. Где бы ни случалось несчастье, будь то смерть, болезнь или трудные роды, неизменно появлялась эта святоша со своим образом и своими молитвами, перебирая пергаментными пальцами свисавшие до земли четки с крупными, как тараканы, зернами. Говорили, что Домитила Яра не раз творила чудеса, что она беседует со святыми и по ночам бичует себя плетьми. Она дружила с отцом Гарсиа, и они имели обыкновение чинно и важно прогуливаться вдвоем по скверу Мерино и проспекту Санчеса Серро. Отец Гарсиа пришел проститься с покойной. Ему пришлось проталкиваться через толпу мангачей, теснившихся у ее хижины, и он уже изрыгал проклятия, когда наконец добрался до дверей. И тут он увидел оркестр, игравший тристе возле тела Домитилы Яра. Отец Гарсиа обезумел от ярости. Ударом ноги он прошиб барабан Боласа и попытался сломать арфу и сорвать струны с гитары, крича дону Ансельмо: бич Пьюры, грешник, вон отсюда. Но мы ведь играем в честь покойной, отец, лепетал арфист, а отец Гарсиа – вы оскверняете праведный дом, оставьте усопшую в покое. И в конце концов мангачи вышли из себя – что же это такое, он ни за что ни про что оскорбляет старика, мы не позволим. И вот вошли непобедимые, схватили отца Гарсиа, подняли его на руки под причитания женщин – это грех, грех, Бог всех мангачей накажет – и отнесли священника, который изворачивался и отбивался, как тарантул, на проспект Санчеса Серро, к величайшему восторгу ребятишек, кричавших во все горло – поджигатель, поджигатель, поджигатель. С тех пор ноги отца Гарсиа не было в Мангачерии, а в своих проповедях он приводил мангачей в пример, когда говорил о закоренелых грешниках.
Оркестр долго оставался у Анхелики Мерседес. Никто не поверил бы, что он когда-нибудь уйдет от нее и начнет играть в городе. Но это тем не менее произошло, и поначалу мангачи осудили музыкантов. Но потом они поняли, что в отличие от Мангачерии жизнь меняется. С тех пор как в Пьюре начали открываться бордели, оркестр засыпали выгодными предложениями, а есть соблазны, перед которыми невозможно устоять. И кроме того, хотя дон Ансельмо, Молодой и Болас выступали теперь в городе, жили они по-прежнему в предместье и бесплатно играли на всех мангачских празднествах.
На этот раз дело приняло скверный оборот: оркестр перестал играть, непобедимые остановились на танцевальной площадке и, не отпуская своих дам, уставились на Семинарио. И молодой Алехандро сказал:
– Тут-то и началась настоящая заваруха, потому что пошли в ход револьверы.
– Пьяница! – крикнула Дикарка. – Он их все время задирал. Сам виноват, что отправился на тот свет, так ему и надо, нахалу!
Сержант отпустил Сандру, шагнул вперед – сеньор думает, что разговаривает со своими слугами? – и Семинарио, запинаясь, – ах вот как, ты, значит, ершистый – и тоже двинулся вперед, колыхнув свою огромную тень на дощатой стене в голубых, зеленых и лиловых отсветах, сделал шаг – кусок дерьма! – другой, и вдруг с ошеломленным видом остановился как вкопанный. Сандра взвизгнула от смеха.
– Литума наставил на него револьвер, – сказала Чунга. – Он выхватил его так быстро, что никто и опомниться не успел, точь-в-точь как в ковбойских фильмах.
– Он был в своем праве, – пробормотала Дикарка. – Не мог же он без конца терпеть унижения.
Непобедимые и девицы бросились к бару. Сержант и Семинарио мерили друг друга взглядом. Литума не любит забияк, сеньор, они ему ничего не сделали, а он держит себя с ними как со слугами. Ему очень жаль, но он не может позволить этого сеньору.
– Не пускай дым мне в лицо, – сказала Чунга.
– А он тоже вытащил револьвер? – сказала Дикарка.
– Нет, – сказал Молодой, – он только положил руку на кобуру и поглаживал ее, как щеночка.
– Испугался! – воскликнула Дикарка. – Литума сбил с него спесь.
– Я думал, что в нашем краю уже нет мужчин, – сказал Семинарио, – что все пьюранцы обабились и стали слюнтяями. Но оказывается, еще остался этот чоло. Только ты еще не знаешь Семинарио.
– Зачем людям нужно вечно враждовать, почему они не могут жить в мире и согласии, – сказал дон Ансельмо. – Как прекрасна тогда была бы жизнь.
– Кто знает, маэстро, – сказал Молодой, – может быть, она была бы тогда невыносимо скучной и еще более унылой, чем сейчас.
– Ты его сразу поставил на место, братец, – сказал Обезьяна. – Браво!
– Но будь начеку, дружище, – сказал Хосефино. – Стоит тебе зазеваться, он вытащит револьвер.
– Ты меня еще не знаешь, – повторял Семинарио. – Поэтому ты и хорохоришься.
– Вы тоже меня не знаете, сеньор Семинарио, – сказал сержант.