– Когда ему в голову ударяло пиво, его всегда подмывало поговорить об этом лейтенанте, – сказала Дикарка. – Он им восхищался.
Он лихо подъезжал, поднимая пыль, и, осадив коня, заставлял его опускаться на колени перед девушками. Вместе с Чапиро входила сама жизнь, грустные веселели, радостные еще больше радовались, а какая выносливость – он поднимался, спускался, играл, пил, опять поднимался то с одной, то с двумя сразу и так всю ночь напролет, а на рассвете возвращался на свою ферму и, не сомкнув глаз, принимался работать, железный был человек, и дон Ансельмо попросил еще пива. А один раз лейтенант Сиприано при нем сыграл в русскую рулетку, и сержант ударил себя в грудь и посмотрел вокруг, как бы ожидая аплодисментов. И кроме того, Чапиро был единственным, кому смело можно было поверить в долг, единственным, кто заплатил ему все до последнего сентаво. Деньги, говаривал он, существуют для того, чтобы их тратить, и не было человека щедрее его, он всех угощал, никогда не жмотничал и каждому встречному повторял одно и то же: спасибо дону Ансельмо, это он принес цивилизацию в Пьюру. Но лейтенант Сиприано сделал это не на спор, а просто так, со скуки, – осточертело ему в лесах.
– Но, наверное, это был один обман, – сказала Дикарка. – Наверное, в его револьвере не было пуль, и он сделал это только для того, чтобы жандармы его больше уважали.
И это был его лучший друг: когда он столкнулся с ним в дверях «Королевы», Чапиро обнял его – какое несчастье, брат, он узнал обо всем, когда уже было поздно, а если бы он был в то время в Пьюре, его не сожгли бы, уж он сумел бы поставить на место священника и гальинасерок.
– О каком несчастье говорил Чапиро, арфист? – сказал Семинарио. – По какому поводу он выражал вам сочувствие?
Дождь лил как из ведра, и лейтенант – разве это жизнь, ни женщин, ни кино, если заснуть в лесу, из брюха дерево вырастет, он с побережья, и здесь ему все постыло, чтобы эта сельва провалилась в тартарары, мочи нет больше, пропади все пропадом, и вытащил револьвер, два раза повернул барабан, приставил дуло к виску и спустил курок. Тяжеловес говорил – знаем мы эти фокусы, в нем не было пуль, но пули были, он это точно знает, и сержант опять ударил себя в грудь.
– Несчастье? – сказала Дикарка. – Это с вами что-нибудь случилось?
– Нет, мы вспоминали об одном замечательном человеке, девушка, – сказал дон Ансельмо. – О старике Чапиро Семинарио, который умер три года назад.
– А, арфист, видите, какой вы обманщик, – сказал Обезьяна. – Нам не захотели рассказать про Зеленый Дом, а теперь проговорились. Ну так как же было дело с пожаром?
– Что вы, ребята, – сказал дон Ансельмо. – Какой вздор, какие глупости.
– Опять вы заартачились, старина, – сказал Хосе. – Да ведь вы только что говорили о Зеленом Доме. Куда же еще приезжал Чапиро на своем коне? Какие еще девушки выходили посмотреть на него?
– Он приезжал на свою ферму, – сказал дон Ансельмо. – А выходили посмотреть на него сборщицы хлопка.
Сержант постучал по столу, смех стих, Чунга принесла еще поднос с бутылками пива, а лейтенант Сиприано преспокойно продул ствол пистолета, они смотрели и глазам своим не верили, и вдребезги разбился стакан, который Семинарио запустил в стену: лейтенант Сиприано – сын шлюхи, невозможно терпеть, чтобы этот чоло всех перебивал.
– Он опять обругал его по матери? – часто моргая, сказала Дикарка.
– Не его, а этого лейтенанта, – сказал Молодой.
– Давайте сыграем в русскую рулетку, сеньор Семинарио, – с полным спокойствием предложил сержант. – Вы за своего Чапиро, а я за лейтенанта Сиприано. Посмотрим, кто настоящий мужчина.
IV
– Вы думаете, что лоцман удрал, господин лейтенант? – сказал сержант Роберто Дельгадо.
– Ясное дело, не так-то он глуп, – сказал лейтенант. – Теперь я понимаю, почему он прикинулся больным и не поехал с нами. Наверное, смылся, как только мы отплыли из Санта-Мария-де-Ньевы.
– Но рано или поздно он попадется, – сказал сержант Дельгадо. – Ну и дурак, даже имя не переменил.