– Единственная возможность – уйти в лес, как я это сделал в прошлый раз, – сказал Ньевес. – Но я не хочу, сержант, я уже все обдумал – день и ночь ломал себе голову с тех пор, как вы отправились на остров. Не стану я остаток жизни мыкаться по лесам. Я был у него всего лишь лоцманом, как у вас, правил лодкой, и только, ничего мне не сделают. А здесь я всегда вел себя хорошо, это всем известно – и монахиням, и лейтенанту, да и губернатору.
– Они не дерутся, – сказал Малыш. – А то были бы слышны крики. Похоже, просто разговаривают.
– Наверное, сержант застал его в постели и теперь ждет, пока он оденется, – сказал Блондин.
– А может, забавляется с Лалитой, – сказал Тяжеловес. – Связал Ньевеса и употребляет ее у него на глазах.
– Ну и жеребятина тебе лезет в голову, Тяжеловес, – сказал Черномазый. – Можно подумать, что это тебя опоили зельем, день и ночь только о бабах и думаешь. И потом, кто польстится на эту Лалиту, когда она вся в прыщах?
– Зато она белая, – сказал Тяжеловес. – По мне, лучше христианка с прыщами, чем чунча без прыщей. У нее только лицо прыщавое, я видел, как она купалась, ноги у нее что надо. Теперь она останется одна, и надо будет ее утешить.
– Ты до того стосковался по женщине, что просто сходишь с ума, – сказал Черномазый. – По правде говоря, иногда я тоже.
– Что вы городите, дон Адриан, есть же у вас голова на плечах, – сказал сержант. – Если вы не смоетесь, вы пропали. Неужели вы не понимаете, что всю вину свалят на вас? В донесении лейтенанта говорится, что сумасшедший умирает. Не упрямьтесь же.
– Меня посадят на несколько месяцев, зато потом я буду жить спокойно и смогу вернуться сюда, – сказал Адриан Ньевес. – Если я уйду в лес, то уже никогда не увижу жену и детей, да и не хочу я жить, как зверь, до самой смерти. Я никого не убил, это известно и Пантаче, и язычникам, а здесь меня знают как доброго христианина.
– Сержант тебе добра желает, – сказала Лалита, – послушай его, Адриан. Ради самого дорогого для тебя, ради детей, Адриан.
У нее пресекся голос; она машинально ковыряла пол, теребила бананы. Адриан Ньевес начал одеваться, надел затрапезную рубашку без пуговиц.
– Вы не представляете, как я огорчен, – сказал сержант. – Ведь я по-прежнему считаю вас своим другом. А как расстроится Бонифация. Она думала, как и я, что вы уже далеко.
– Возьми их, Адриан, – всхлипнув, сказала Лалита. – Надень их тоже.
– Не нужны они мне, – сказал лоцман. – Побереги их до моего возвращения.
– Нет, нет, надень их! – закричала Лалита. – Надень ботинки, Адриан.
На лице лоцмана отразилось замешательство. Он смущенно посмотрел на сержанта, но присел на корточки и надел ботинки на толстой подошве. Для его семьи будет сделано все, что можно, пусть дон Адриан по крайней мере об этом не беспокоится. Ньевес встал, и Лалита приникла к нему. Она не будет плакать, правда? Они много чего вынесли вместе, и она никогда не плакала, вот и теперь не должна плакать. Его скоро выпустят, и тогда жизнь у них будет спокойнее, а пока пусть получше смотрит за детьми. Она кивала, как автомат, вдруг опять постаревшая – лицо сморщилось, глаза потускнели. Сержант и Адриан Ньевес вышли на террасу, спустились по лесенке, а когда дошли до заросли лиан, женский вопль прорезал ночную тишину, а справа из темноты – птичка вылетела! – раздался голос Блондина. И сержант – руки на голову, черт побери, и не дурить у меня, пристрелю. Адриан Ньевес повиновался. Он шел впереди, подняв руки вверх, а сержант, Блондин и Малыш следовали за ними между грядками огорода.
– Почему вы так задержались, господин сержант? – спросил Блондин.
– Я допросил его для начала, – сказал сержант. – И дал ему проститься с женой.
Когда они подошли к камышам, им навстречу вышли Тяжеловес и Черномазый. Ничего не сказав, они присоединились к остальным, и так, в молчании, арестованный и конвоиры прошли всю дорогу до Санта-Мария-де-Ньевы. В хижинах, расплывавшихся в темноте, на их пути слышалось шушуканье, и люди, стоявшие между капиронами и у свай, провожали их взглядами. Но никто не подошел к ним и ничего не спросил. Когда они поравнялись с пристанью, у них за спиной послышался топот босых ног – это Лалита, господин сержант, сейчас она накинется на них. Но она, запыхавшись, прошла между жандармами и лишь на несколько секунд задержалась возле лоцмана Ньевеса – они забыли про еду, Адриан. Отдав ему узелок, она убежала, и через минуту шаги ее затихли. Только когда они уже подходили к участку, вдали, как крик филина, прозвучал скорбный стон.
– Что я тебе говорил, Черномазый? – сказал Тяжеловес. – Она еще ничего, ядреная бабенка. Лучше любой чунчи.