Молча вошли ачуалки, неся две большие дымящиеся лохани. Они поставили их возле гамака, не глядя на Фусию, и вышли.
– Я же твоя жена, – сказала Лалита. – Не стыдись меня. Зачем мне уходить?
Фусия повернул голову и посмотрел на нее узкими как щелки, горящими злобой глазами – у, поганая лоретанка, шлюха проклятая. Лалита повернулась и вышла из хижины. Уже стемнело. Душная, насыщенная электричеством атмосфера предвещала грозу. В поселке уамбисов горели костры, освещая фигуры людей, суетливо сновавших между лупун. Слышались хриплые голоса, потрескивание хвороста, крики. Пантача, свесив ноги, сидел на перилах своего крыльца.
– Что это с ними? – сказала Лалита. – Почему столько костров? Что они так шумят?
– Вернулись те, что ходили на охоту, хозяйка, – сказал Пантача. – Разве вы не видели женщин? Они целый день готовили масато, праздновать будут. Они хотят, чтобы хозяин тоже пришел. Почему он такой сердитый, хозяйка?
– Потому что не приехал дон Акилино, – сказала Лалита. – Консервы кончились, и выпивка тоже кончается.
– Прошло уже два месяца, как старик уехал, – сказал Пантача. – Видно, на этот раз уж он не вернется.
– Тебе-то не все равно? – сказала Лалита. – Теперь у тебя есть женщина, и тебе на все наплевать.
Пантача хохотнул, а в двери хижины показалась шапра с диадемой на голове, с браслетами на руках и лодыжках, с узорами на скулах и грудях. Она улыбнулась Лалите и села рядом с ней на крылечке.
– Она научилась говорить по-испански лучше, чем я, – сказал Пантача. – Она вас очень любит, хозяйка. Сейчас она напугана оттого, что вернулись уамбисы, которые ходили на охоту. Все боится их, как я ее ни успокаиваю.
Шапра указала рукой на заросли кустарника, скрывавшие обрыв: лоцман Ньевес. Он подходил с соломенной шляпой в руке, без рубашки, в засученных до колен штанах.
– Куда ты запропастился, тебя весь день не было видно, – сказал Пантача. – Рыбу ловил?
– Да, я спустился на Сантьяго, – сказал Ньевес. – Но мне не повезло. Гроза надвигается, и рыба уплывает или уходит вглубь.
Уамбисы вернулись, – сказал Пантача. – Сегодня ночью будут праздновать.
– Наверное, Хум поэтому и смылся, – сказал Ньевес. – Я видел, как он выходил из озера на своем каноэ.
Теперь дня два-три не покажется, – сказал Пантача. – Этот язычник тоже никак не избавится от страха перед уамбисами.
– Он не из трусливых, только не хочет, чтоб ему отрезали голову, – сказал лоцман. – Он знает, что, когда они напиваются, у них просыпается злоба против него.
Ты тоже пойдешь веселиться с язычниками? – сказала Лалита.
– Я очень устал, – сказал Ньевес, – пойду спать.
– Это запрещено, но иногда они выходят, – сказал Акилино. – Когда хотят чего-нибудь потребовать. Делают себе каноэ, спускают их на воду и подплывают к колонии. Мол, высадимся, если не будет по-нашему.