Ветер задул сильнее, и кроны высоких деревьев, колыхаясь, склонялись над подростом. Вверху, на холме, открылась дверь главного здания, из нее поспешно вышла темная фигура, и, пока монахиня шла через двор по направлению к часовне, ветер раздувал и развевал ее сутану. Супруги Паредес вышли на крыльцо своей хижины и, облокотясь на перила, смотрели на пристань и махали руками.
– Ничего удивительного, господин сержант, – сказал Черномазый. – Вы столько времени прожили здесь да и женились на здешней. Вполне понятно, что вам немножко грустно. А вам, наверное, еще грустнее, сеньора.
– Спасибо за все, господин лейтенант, – сказал сержант. – Если я смогу быть вам полезным в Пьюре, вы знаете, я всегда к вашим услугам. Когда вы будете в Лиме?
– Примерно через месяц, – сказал лейтенант. – Сначала мне нужно съездить в Икитос, чтобы покончить с этим делом. Желаю тебе удачи, чоло, как-нибудь я нагряну к тебе.
– Лучше побереги деньги, они тебе понадобятся, когда у тебя пойдут дети, – сказала Лалита. – Адриан все говорил: со следующего месяца начнем откладывать и через полгода накопим на новый мотор. А мы так и не сберегли ни сентаво. Но на себя он почти ничего не тратил, все уходило на еду и на детей.
– И тогда ты сможешь поехать в Икитос, – сказала Бонифация. – Скажи матерям, чтобы они хранили у себя деньги, которые я буду тебе посылать, пока не наберется сколько нужно на поездку. Тогда ты поедешь повидать его.
– Паредес мне сказал, что я уж больше его не увижу, – сказала Лалита. – И что я здесь и умру, служанкой у монахинь. Ничего не посылай мне. Тебе они самой понадобятся, в городе уходит много денег.
Чоло не возражает? Сержант кивнул, и лейтенант обнял Бонифацию. Она ошеломленно моргала и мотала головой, но ее губы и налившиеся слезами глаза тем не менее упорно улыбались. А теперь их черед, сеньора. Сначала ее обнял Тяжеловес, и Черномазый – сколько можно, карамба, никак не оторвется, а он – не подумайте худого, господин сержант, это я по-дружески. Потом Блондин, Малыш. Лоцман Пинтадо отвязал чал и придерживал лодку у пристани, упираясь шестом в дно. Сержант и Бонифация взошли на борт и уселись среди узлов, Пинтадо поднял шест, и течение завладело лодкой и, покачивая, неспешно повлекло ее к Мараньону.
– Ты должна поехать к нему, – сказала Бонифация. – Я буду посылать тебе деньги, хоть ты и не хочешь. А когда он выйдет, вы поедете в Пьюру, и я вам помогу, как вы мне помогали. Там дона Адриана никто не знает, и он сможет найти себе какую-нибудь работу.
– Вот увидишь Пьюру и сразу повеселеешь, дорогуша, – сказал сержант.
Бонифация держала руку за бортом, и ее пальцы, касаясь мутной воды, проводили на ней эфемерные бороздки, которые тут же исчезали в пенистой кипени, расходившейся от винта. Иногда из темной глубины на миг показывалась быстрая рыбка. Над ними небо было чистое, но вдали, в той стороне, где вырисовывались Кордильеры, плыли тучные облака, которые солнце прорезало, как нож.
– Ты приуныла только из-за того, что расстаешься с матерями? – сказал сержант.
– И с Лалитой, – сказала Бонифация. – А мать Анхелика просто не выходит у меня из головы. Вчера вечером она прямо вцепилась в меня, не хотела отпускать и до того расстроилась, что у нее слова застревали в горле.
– Что и говорить, монашенки обошлись с нами хорошо, – сказал сержант. – Сколько подарков они тебе надавали.
– Мы когда-нибудь приедем сюда? – сказала Бонифация. – Хоть один разок, для прогулки?
– Кто знает, – сказал сержант. – Но для прогулки это далековато.
– Не плачь, – сказала Бонифация. – Я буду писать тебе и рассказывать обо всем, что я делаю.
– С тех пор как я уехала из Икитоса, у меня не было подруг, – сказала Лалита. – А я уехала оттуда еще девочкой. Там, на острове, ачуалки и уамбиски почти не говорили по-испански, и мы понимали друг друга, только когда дело касалось самых простых вещей. Ты была моей лучшей подругой.
– А ты моей, – сказала Бонифация. – Даже больше чем подругой, Лалита. Ты и мать Анхелика для меня здесь самые дорогие люди. Ну, не плачь.
– Почему ты так долго не возвращался, Акилино, – сказал Фусия. – Куда ты запропастился, старик.