– Не горюй, Фусия, – бормочет он. – Я приеду в будущем году, хоть мне это и очень трудно, честное слово, приеду. Я привезу тебе чего-нибудь мяконького. Ты приуныл из-за того, что я рассказал тебе про Лалиту? Вспомнил былые времена? Такова жизнь, приятель, другим еще хуже пришлось, подумай о Ньевесе.
Старик бормочет и пятится, и вот он уже на тропинке. В колдобинах скапливаются лужи, и воздух наполняет дыхание растений, густой запах соков, смол и прорастающих семян. Над землей поднимаются – пока еще легкой пеленой – теплые испарения. Старик все пятится, и наконец комок кровоточащей плоти скрывается за папоротником. Акилино поворачивается и, бормоча – он приедет на будущий год, Фусия, не надо унывать, – бежит к хижинам. А дождь уже льет как из ведра.
II
– Поскорее, отец, – сказала Дикарка. – Нас ждет такси.
– Одну минуту, – сказал отец Гарсиа, прокашливаясь и протирая глаза. – Мне надо одеться.
Он скрылся в глубине дома, а Дикарка сделала шоферу такси знак, чтобы он подождал. Вокруг фонарей на пустынном сквере Мерино, шоркая, кружили мотыльки, небо было высокое и звездное, на проспекте Санчеса Серро уже грохотали первые грузовики и ночные автобусы. Дикарка стояла на шоссе, пока из дома не вышел отец Гарсиа в надвинутой до бровей панаме, кутая лицо в широкий серый шарф. Они сели в такси, и машина тронулась.
– Побыстрее, шеф, – сказала Дикарка. – На полную скорость, шеф.
– Это далеко? – сказал отец Гарсиа и протяжно зевнул.
– Не очень, отец, – сказала Дикарка. – У Клуба Грау.
Тогда зачем же ты приехала сюда? – проворчал отец Гарсиа. – Зачем же существует приход Буэнос-Айрес? Почему тебе понадобилось разбудить меня, а не отца Рубио?
Кабачок «Три звезды» был закрыт, но в окнах горел свет. Сеньора хочет, чтобы приехал он, отец. На углу стояли, обнявшись, трое мужчин и что-то напевали, а еще один, чуть поодаль, мочился, приткнувшись к стене. Перегруженный ящиками грузовик ехал по середине улицы, и шофер такси, сигналя клаксоном и фарами, тщетно просил дать ему дорогу. Вдруг панама приблизилась к самому рту Дикарки – какая сеньора, дверь открылась, и тусклый свет, пробивавшийся сквозь пелену табачного дыма, упал на дряхлое лицо отца Гарсиа и болтавшийся у него на шее шарф. Сопровождаемый Дикаркой, он вошел в помещение. Доброго здоровья, отец, послышались у стойки два мужских голоса, но он не ответил на приветствие, а почтительного шепота, который поднялся за двумя столиками в углу зала, быть может, и не расслышал. Он, насупившись, остановился напротив танцевальной площадки, а когда перед ним выросла безликая фигура, поспешно пробормотал – где он? – и Чунга, было протянувшая ему руку, отвела ее и показала на лестницу: там, пусть его проводят. Дикарка взяла его под руку – она проведет его, отец. Они прошли через зал, поднялись на второй этаж, и в коридоре отец Гарсиа рывком высвободил руку. Дикарка тихонько постучала в одну из четырех одинаковых дверей и открыла ее. Посторонившись, она пропустила в комнату отца Гарсиа, закрыла за ним дверь и вернулась в зал.
– Холодно на улице? – сказал Болас. – Ты дрожишь.
– Выпейте-ка, – сказал Молодой Алехандро, подавая ей стакан. – Это вас согреет.
Дикарка взяла стакан, выпила и вытерла губы рукой.
– Отец вдруг рассвирепел, – сказала она. – В такси он схватил меня за плечо и стал трясти. Я думала, он меня изобьет.
– У него скверный характер, – сказал Болас. – Я даже не думал, что он приедет.
– Доктор Севальос еще там, сеньора? – сказала Дикарка.
– Недавно он спускался выпить кофе, – ответила Чунга. – Сказал, что все по-прежнему.
– Я выпью еще стаканчик, Чунгита, чтобы успокоить нервы, – сказал Болас. – Денег у меня нет, ты потом вычтешь.
Чунга кивнула и налила по стакану вина ему и Молодому. Потом подошла с бутылкой к столикам, за которыми шушукались девицы: не хотят ли они чего-нибудь выпить? Нет, спасибо, сеньора. Тогда им нет смысла оставаться, они могут идти. Снова послышался негромкий шум голосов, скрипнул стул. Если сеньора не возражает, они предпочли бы остаться, можно? И Чунга – конечно, как они хотят. И возвратилась к стойке. Девицы продолжали тихо разговаривать, а музыканты молча пили, время от времени поглядывая на лестницу. – Почему бы вам не сыграть что-нибудь? – вполголоса сказала Чунга. – Если он слышит, ему, наверное, будет приятно. Он почувствует, что вы его провожаете. Болас и Молодой Алехандро сомневались, Дикарка – да, да, сеньора права, ему будет приятно, а тени за столиками перестали шептаться. Ладно, они сыграют. Музыканты тихо направились в угол, где располагался оркестр, Болас сел на скамеечку у стены, а Молодой поднял с пола гитару. Для начала они сыграли тристе и только через некоторое время решились запеть. Сперва они неуверенно напевали сквозь зубы, но мало-помалу разошлись и в конце концов обрели свою обычную непринужденность и живость. Когда они исполняли какое-нибудь сочинение Молодого, они с особым чувством произносили сентиментальные слова песни, а Болас от волнения порой сбивался с тона и умолкал. Чунга поднесла им по стаканчику. Она тоже выглядела взволнованной и не держалась с обычной, слегка вызывающей самоуверенностью, а ходила на цыпочках, съежив плечи и ни на кого не глядя, словно испуганная или смущенная. Сеньора, спускается доктор Севальос. Болас и Молодой перестали играть, девицы встали, Чунга и Дикарка побежали к лестнице.