Поначалу Иеффай не поддавался песне. Он не хотел, чтобы его одурманили красивыми словами, тем более – прославляющими Ефрем, он не хотел, чтобы воинственный угар заглушил в нем голос рассудка. Но он видел, что творится с его девочкой, с его Иаалой: в нее вселился дух Ягве, она была одержима Богом, ее голосом Бог взывал к нему, Иеффаю. Бурный, неудержимый поток нежности захлестнул его душу, и он слился воедино со своей дочерью, став с ней одним существом.
А певец все пел, он пел о том, как Иаиль убивает Сисару колом от шатра. Иаиль и Иаала, дикая коза и газель, близкие родственницы. Иаала мягче, голос ее мелодичнее, но суть у обеих та же. Иеффай чувствовал, как глохнет в нем голос холодного рассудка, как в мозгу роятся, сменяя друг друга, смутные и тревожные мысли. Разве Иаиль и Иаала – одно и то же? Он ужаснулся. Разве Иаала может вонзить острый кол в висок Меше?
А певец все пел, теперь уже о другом. Смутные мысли рассеялись, и Иеффай, как и все, отдался наслаждению воинственной песней. Всей душой прочувствовал он жестокую радость битвы, сам наносил удары направо и налево и косил врагов, ощущая себя Гедеоном, воителем Господа, его рукой и мечом. И в этот миг он явственно услышал голос Ягве, взывающий к нему: «Бей их, бей! Я благословляю твой меч!»
«Веди нас на Аммон, Иеффай!» – гремело вокруг. Он стоял в гуще вопящих людей, слегка набычившись, и растерянно улыбался, открывая в улыбке два ряда белоснежных зубов. В душе у него пело: «Вы говорите то, чего я жажду всем сердцем». Он был очень одинок в последнее время, ему не с кем было поделиться тревогами и сомнениями, он испытывал холод этого одиночества; и вот теперь он вновь слился со своим отрядом и своим народом. Он был и восхищен искусством певца, и благодарен ему: тот выразил чувства, наполнявшие его собственное сердце.
Однако ночью здравый рассудок и сомнения вновь вернулись к нему. Выбор все еще оставался за ним, он не хотел поддаваться порыву – порыв может быть обманчив. Разве пристало ему вторить наглым насмешкам, коими осыпал его певец из Ефрема? Не таков Иеффай, чтобы его одурачили с помощью лиры и старинной песни. «Разве мы все не евреи?» – услышал он вдруг умный и дружелюбный голос царя Нахаша и почувствовал, что царь этот близок ему как брат, ближе, чем сводные братья.
Но потом в нем вновь зазвучали слова песни и общий крик: «Веди нас на Аммон, Иеффай!» Сон бежал его. В нем звучали попеременно то слова песни и этот крик, то трезвый и ясный голос разума.
На следующее утро он подарил певцу Иашару красивый кубок и одеяло и сказал:
– А теперь уходи из моего дома, да побыстрее. Ты – великий певец, и твоя песня задела меня за живое. Но ты пел о позоре моего народа. И если еще задержишься здесь, я так ударю тебя, что борода твоя станет красной от крови.
3
Авиям лежал на циновке в темном, душном и сыром доме Ягве. После утомительного пути он чувствовал себя больным и разбитым и хмуро предоставил себя почтительным заботам Самегара.
Вновь и вновь обдумывал он результаты своей поездки. Он ожидал, что встретит сопротивление, но не мог предвидеть, что Иеффай будет так нагло держаться за кощунственный союз с Аммоном. И лишь святотатственные речи этого человека заставили его решиться самому пойти на поклон к ефремлянам.
Чем дольше он думал, тем более тяжким казался ему этот план. Молить о помощи первосвященника города Шилом, высокомерного Елеада, своего заклятого врага! Ведь священники в Шиломе – а с ними, к сожалению, и весь западный Израиль – смеялись над его, Авияма, святыней. Они не признавали здешнюю скинию Ягве и бахвалились, что подлинный Ковчег Завета находится у них – тот самый, который сопровождал детей Израиля в их странствиях по степи и пустыне. На самом деле ларец в Шиломе был поддельный, а подлинный, принадлежавший роду Иосифа, находился в Массифе, у Авияма. И теперь хранителю этого Ковчега приходится идти на поклон в Шилом!
Время торопило. Авиям был вынужден немедленно тронуться в путь. Если он хотел помешать Иеффаю возобновить опасный союз с Аммоном, Авиям должен был еще до наступления зимы обеспечить ему помощь Ефрема. Однако он чувствовал, что на второе тяжкое путешествие сил у него не хватит. Придется поручить столь щекотливое дело кому-то другому. Кому он мог доверять, кто годился на роль гонца? Им должен быть человек уважаемый и безгранично преданный ему лично. Выбор Авияма пал на бывшего судью, сына судьи Галаада, образованного, простодушного и ревностно верующего Самегара.
Авиям заставил Самегара выучить наизусть текст послания. Велел обрисовать первосвященнику Шилома тяжкое положение Галаада, но помощи не просить. Главную часть послания – просьбу выставить в помощь Галааду ополчение – Авиям хотел изложить сам. Он взял глиняную таблицу и стал писать. Он обращался к Елеаду как священник к священнику, откровенно признавался в трудностях, вызванных своеволием Иеффая, и просил у мудрого своего брата совета и помощи. Дряхлой рукой Авиям медленно наносил на таблицу знаки, потом перечел написанное, вздохнул, дрожащими пальцами свернул трубочкой и запечатал.
Самегар отправился в путь. Ехал он на белой ослице, и сопровождал его только один слуга. Переправившись через Иордан, он добрался до Шилома и пробыл там три дня. Авиям наказал ему не задерживаться, так что вскоре он, пораженный всем увиденным в Шиломе, вернулся в Массифу с запечатанным посланием от первосвященника Елеада.
Не желая показать, что ждет ответа с тревогой и страхом, Авиям заставил себя сначала выслушать длинный отчет Самегара о поездке. А тот взахлеб рассказывал про множество исписанных табличек, плоских и свернутых трубочкой, которыми владели священники в Шиломе, про их удивительно обширные познания о прошлом отцов и праотцов. Покончив с этим, он стал обстоятельно излагать свое впечатление о тамошнем первосвященнике. Человек он высокоученый, быстрого ума, и вопросы задавал очень толковые, но, как Самегар уловил из его изысканно-вежливых фраз, нет в нем истинного благочестия и смирения перед Господом.
Наконец Самегар ушел, и Авиям остался один. Дрожащими от нетерпения пальцами он принялся разворачивать табличку с посланием. Дело это было непростое. Наконец он прочел. Елеад выражал свое сочувствие и понимание трудностей, кои создает его брату в Массифе буйная натура уважаемого судьи Иеффая. И все же было бы лучше, полагал он, если бы не священники, а военачальники, то есть Тахан и Иеффай, обсудили между собой возможность участия Ефрема в войне Галаада. Если Иеффай тотчас обратится к Тахану за помощью, тот окажет ее, причем большими силами. Если же встреча не состоится, то он, Елеад, может выставить лишь несколько сотен воинов, да и то лишь в том случае, если аммонитяне действительно будут всерьез угрожать Массифе.
Авиям тупо уставился на табличку. Горько рассмеялся. Да, у них там в Шиломе и глина хороша, и палочки для письма неплохие, и писать они умеют лучше некуда. Но то, что написано, – низость. Несколько сотен! Разве таким ничтожным посулом переломишь нежелание Иеффая воевать! Значит, и на этот раз зря унижался. И Авиям разозлился на самого себя, на Шилом, на тамошнего первосвященника. И со злости ухватился за первый попавшийся повод, чтобы хоть как-то выставить того в смешном свете. Галаадитяне любили потешаться над выговором ефремлян – те вместо «ш» произносили «с». И Авиям стал вслух перечитывать послание, передразнивая выговор Елеада, то есть произнося все «ш» как «с» и злобно веселясь. Даже название своего города не мог он правильно выговорить. «Силом, Силом! – повторял Авиям, язвительно улыбаясь. – Первосвященник Силома!»
Но потом, успокоившись и еще раз обдумав текст, он решил, что «да» в нем все же больше, чем «нет». Как ни мало обещал Ефрем, все же за долгие годы то была первая дружеская весть из западного Израиля. То было знамение свыше. Ягве смягчил сердца надменных ефремлян. Значит, Ягве хотел войны. И он, его служитель, имел право принудить строптивого военачальника ее начать.
Авиям оживился. Достоинства, которыми тот обладал от рождения, – физическая сила и воинская доблесть – с годами блекли, а проницательный ум, которым Ягве наделил Авияма, только креп. В час беды, которую навлекла на народ Галаада и на весь Израиль двойственность Иеффая, этот дар благодатен вдвойне. И снедаемый жгучим желанием нанести Иеффаю такой удар, который сделал бы разрыв с Аммоном необратимым, он стал прикидывать, взвешивать, одобрять и отбрасывать. Большой мастер по части тайных ходов и уловок, Авиям вскоре составил план действий, смелый и хитроумный.