Тот был в нерешительности. Ненавидя Иоанна, он готов был примкнуть к Кнопсу и Требонию. С другой стороны, он не был глух к возвышенному, и возражения аристократов произвели на него впечатление. Подобно Варрону и Филиппу, он считал варварством так позорно казнить великого артиста; он соглашался с ними, что артист не должен быть судим по законам, обязательным для рядовых людей. Ему хотелось и натешиться над ненавистным Иоанном, и вместе с тем показать Варрону и Филиппу, да и самому себе, что он – из тех, кто даже во враге уважает служителя искусства.
Но был ли действительно Иоанн великим актером? Вот в чем суть. Сомнение это можно было использовать как довод против аристократов. И он начал хулить искусство Иоанна, доказывать, как бездарно исполняет Иоанн большой монолог Эдипа, который начинается словами:
Подробно разбирал он и другие роли Иоанна, показывал его неспособность возвыситься до истинного пафоса. Но там, где дело касалось искусства, с царем Филиппом были шутки плохи. Он видел в Иоанне величайшего актера Востока, а возможно, и всего мира. Он стал спорить с императором, твердо отстаивая свое мнение. Совет грозил превратиться, к досаде Кнопса и Требония, в диспут по эстетике.
Но тут Варрон, отлично знавший своего Теренция, взглянул на дело с новой точки зрения. Если император, сказал он, велит так позорно утопить Иоанна, то Цейоний и обитатели Палатина скажут, несомненно, что он это сделал исключительно из зависти и актерской ревности. Теренций, правда, тотчас же запальчиво ответил, что обитатели Палатина – варвары и мнение их его совершенно не интересует; тем не менее видно было, как задели его слова Варрона, и Кнопс встревожился. Вся эта затея с Иоанном оказалась неудачной: и императору, и всем остальным она, конечно, поневоле напомнила о попытке подлинного Нерона уничтожить родную мать, подстроив с этой целью мнимое кораблекрушение. Нет, с этим проклятым Иоанном Кнопсу положительно не везет. Но прежде всего нужно отвести удар Варрона. И чтобы положить конец спору, Кнопс извлек наиболее ядовитое оружие: он напомнил, что Иоанн обвиняется в оскорблении величества.
Сам-то он, сказал о себе Кнопс, скромно вступая в спор о мастерстве Иоанна, мало что смыслит в искусстве. Все же он осмеливается утверждать, что Иоанн не обладает истинным призванием к искусству. Ведь этот проклятый богами человек издевается – и, по-видимому, искренне – над императором. Он говорит, что горшечник Теренций одинаково бездарен и как актер, и как император. Его Нерон жалок.
Иоанн был неправ. В ту же минуту подтвердилось, что Нерон Теренция отнюдь не жалок, что он подлинен до мозга костей. Теренцию удалось сделать рукой отстраняющий жест, милостиво-добродушно, очень свысока улыбнуться и даже, как будто его забавлял этот чудак Иоанн, покачать головой. Затем он спокойно попросил своих советников немного потерпеть. Он хочет вынести решение о судьбе Иоанна лишь после того, как боги, его внутренний голос, его «демон», заговорит с ним и боги подадут ему совет.
Варрон и Филипп были, однако, уверены, что стрела Кнопса попала в цель и что совет богов совпадет с его предложением.
20
Откровение Иоанна
Иоанн между тем сидел в камере отдельно от остальных осужденных, полный горя и отчаяния.
Он вспоминал свое поведение на суде и горько упрекал себя. Все это не было угодно богу: и то, как он держал себя перед претором, и то, как он расправился с этим жалким Кнопсом. Он, Иоанн, не уподобился тем пророкам, которые, проникшись духом своего бога, гневно изобличали людей и призывали к покаянию. Нет, он «играл», он играл пророка, он был актером, может быть, актером во имя божие, но, в сущности, ничем не лучше этого горшечника… Тот играет императора, он точно так же играл пророка. В чем разница? Оба комедианты. Каждый «играет», каждый кого-то изображает, вместо того чтобы попросту быть тем, чем сотворил его Господь, – ничтожеством, которому приличествует смирение, а не гордыня.
Суета сует. Царство антихриста. Антихрист принял крайне опасный облик – облик актера, спекулирующего на глупости мира. Что за век наступил! Раб играет императора, плохой актер – плохого актера, а мир верит этому комедианту, копирующему другого комедианта, рукоплещет ему, открывает в его честь шлюзы, и страшные воды поглощают храмы, города, самое человечество. Какой мерзостный триумвират: этот горшечник, копирующий, как обезьяна, императора, по правую руку от него – жирный, страдающий манией величия фельдфебель, по левую – маленький, продувной, снедаемый тщеславием мошенник, черпающий всю свою силу в убеждении, что люди еще глупее, чем думает самый закоренелый скептик! И самое безобразное: перед этим трехглавым адским псом мир в экстазе склоняется в прах.
Почему Бог создал мир таким жалким? Может быть, из желания позабавиться, как этот сенатор Варрон забавляется своим Лже-Нероном? Но тогда мы – печальные, беззащитные игрушки. Частичка этого балагана – я, Иоанн, и Алексай, мой сын. О Алексай, юный, нежный, робкий и все-таки сильный Алексай! Он растоптан, он брошен на свалку, как падаль, и кровь его выпущена из жил, как прокисшее пиво из бочонка. Что есть человек?
Иоанн сидел, согнувшись в своей камере, раздираемый муками Иова и сомнениями Кохэлета, но он не гордился этим, он не рядился в яркий плащ, перешитый из отрепьев их одежд. Иоанн не казался себе лучше других оттого, что он больше страдает и глубже сознает свою муку. Чем ты отличаешься от других? У тебя нет ничего такого, что возвышало бы тебя, ничего, чем бы ты обладал один, будь то твои страдания, или твои сомнения, или твое тщеславие, или даже твое лицо, как доказывает пример этого проклятого императора и его обезьяны, горшечника Теренция.
Мы, как муравьи или как пчелы, неотличимы друг от друга, мы обречены трудиться, не зная для чего. Они – пчелы или муравьи – с усердием тащат всякую всячину, крохи отбросов или же мед из цветов, и не знают для чего; над ними властвует таинственный закон. Закон этот гонит их повсюду, играет ими, заставляет каждого вечно нести свое бремя. Каждое из этих существ само по себе ничто, оно лишь жалкая частица целого, обреченная на гибель, если отделить ее от ей подобных, обреченная на труд, смысл которого ей недоступен, если она остается в пределах целого. «Иди к муравью, ленивец», – говорит Проповедник. Для чего? Если ты будешь как муравей, что пользы от того? Добро увядает и гибнет. Зло живет вечно. Нерон бессмертен.
Иоанн углубился в думы. Он спросил своего Бога:
– Почему мир отдан в жертву язычникам и глупцам?
И он испугался, ибо ему было откровение. Он услышал голос Господа своего. Таинствен был ответ Бога.
– Творение, – сказал он ему, – стареет, молодость его миновала. Я решил обновить его. Близится смена времен.
Иоанн погрузился в тайну этого ответа. Его посещали страшные сны, видения конца состарившегося мира и видения смены времен. О, тропы его века стали узкими, печальными и трудными! Но самое страшное, пожалуй, – это был переход из его века в грядущий, ибо переход этот и был Страшным судом.