– Так любите вы мой голос? – сказал он, потрясенный. – Вы – безнадежный глупец.
– Называйте меня глупцом, дураком, чем хотите, – упрямо настаивал царь Филипп, – только прочтите стихи!
И Иоанн совершил величайший в своей жизни грех, поддался искушению самой суетной из своих суетных страстей. Он прочитал не стихи из «Эдипа» – он облек в слова видения минувшей ночи, видения своего горя и сомнений, своего уничижения и покаяния и тем обесценил в глазах Бога свое горе, смерть сына и собственное страдание.
Потом он скрылся в ночь, в пустыню для новой борьбы.
22
Итог
Кнопс вышел из себя, узнав о бегстве Иоанна. Он подозревал, что кто-нибудь из двоих – Варрон или царь Филипп – замешан в этом деле, но к ним подступиться не смел. Тем сладострастней мстил он за бегство Иоанна остальным христианам. Для осуществления задуманного им зрелища – наводнения – он использовал лучших техников и самые хитрые механические приспособления. Зрители игр, устроенных в честь торжества правого дела Нерона над преступными замыслами узурпатора Тита, были довольны; с любопытством, с каким дети радостно и возбужденно наблюдают, как топят щенят, смотрела толпа на тонущих христиан. Представление затянулось до глубокой ночи. Чтобы осветить арену, часть преступников вываляли в смоле, облепили паклей и зажгли, превратив их в живые факелы. Этот последний оригинальный трюк ошеломил зрителей чуть ли не сильнее, чем самый спектакль, живые факелы произвели впечатление не только на Междуречье, но и на всю Римскую империю и жили в памяти человечества гораздо дольше, чем значительно более серьезные и чреватые последствиями события, происшедшие при настоящем и при поддельном Нероне.
Восемьсот человек, погибших на этом представлении, – не такое уж большое число. Но в общем итоге во имя идеи Варрона, во имя его борьбы за шесть тысяч сестерциев налога или, если угодно, во имя его идеи слияния Востока и Запада погибли уже многие тысячи человеческих жизней, и неисчислимые бедствия обрушились на Сирию и Междуречье. И раньше, чем игре Варрона пришел конец, еще очень многим людям суждено было погибнуть и многим несчастьям обрушиться на эти страны.
Книга третья
Под гору
1
Разум и военное счастье
Губернатор Цейоний читал и выслушивал донесения о происшедшем на границе у Евфрата, и удивление его было так велико, что почти заглушало гнев. Мыслимо ли? Неужели Минерва, богиня разума, совершенно покинула этот мир, предоставила его самому себе? Неужели возможно, чтобы такой нелепый фарс, как наводнение в Апамее, заставил взбунтоваться целую провинцию? Неужели нашлись люди, способные поверить, что Цейоний затопил святилище богини Сирии ради того, чтобы отомстить двум-трем жалким туземцам? Нашлись головы, которые можно было одурачить небылицей о том, что это «сигнал»? Сообщения с границы говорили: да, именно так. Донесения из Месопотамии убеждали его: метод Варрона – правильный метод. Чем решительнее делаешь ставку на человеческую глупость, тем больше шансов выиграть.
Это открытие глубоко поразило его, тем глубже, что он понял: средств для действенной борьбы с этим мошенничеством у него нет. Послать войска в Месопотамию нельзя, не рискуя вызвать войну с парфянами. А вступить в переговоры с Артабаном о выдаче Лже-Нерона опять-таки нельзя, так как Артабан им не признан. Договариваться можно лишь с Пакором, но Пакор недостаточно силен, чтобы разбить Нерона. Это был заколдованный круг, из которого не было выхода.
Робко проходил теперь Цейоний мимо задернутого тканью ларца с восковым изображением того предка, который так позорно дал одолеть себя варварам. Губернатор стал осмотрителен. Лишь изредка проглядывал в нем прежний Дергунчик. Его приближенным уже не приходилось жаловаться, что он действует слишком опрометчиво, подчиняясь порыву. Напротив, если прежде он принимал слишком поспешные решения, то теперь его лишь с трудом можно было побудить на какой-нибудь шаг, он не осмеливался пальцем пошевельнуть, не заручившись предварительно согласием Палатина. Его курьеры отправлялись за море, мчались в Рим. Но Рим давал расплывчатые директивы, означавшие не решение, а отсрочку решения. Пусть Цейоний ограничится обороной, пока самозванец тревожит лишь границы Сирии и не угрожает столице. Частным образом ему сообщали, что император все больше впадает в апатию и что решений, подписей от него добиться очень трудно. При таких обстоятельствах нельзя рисковать серьезным конфликтом с парфянами, а тем более войной.
Эта политика была разумна, но и недостойна. Он, Цейоний, командующий армией из семи корпусов, вынужден сидеть сложа руки и наблюдать, как глупцы и обманщики во главе полчищ варваров нападают на его города, грабят их, срывают орлы и знамена римского императора, растаптывают их, заменяют боевыми значками проклятого мошенника. Порой Цейоний почти задыхался от гнева, так велика была разница между тем, что ему приходилось делать, и тем, что он порывался предпринять, и случалось, он не мог вынести этой двойственности, в нем просыпался прежний Дергунчик. Однажды он вскочил среди ночи и вызвал своего секретаря. Маленький, тощий, в ночном белье, стоял он, судорожно распрямив плечи, закинув сухую, костлявую голову, с лихорадочными пятнами на бледном лице; тонким, скрипучим голосом диктовал секретарю приказы: Пятому, Шестому, Десятому легионам выступить, сосредоточиться в Лариссе, перейти Евфрат у Суры. Но раньше еще, чем эти приказы были заготовлены, разум победил, и Цейоний отменил их.
Скрежеща зубами, он убеждался, что Минерва – строгая богиня, что она требует от своих почитателей терпения и терпения. Разум не в почете. Массы венчают успехом неразумного, а разумного осмеивают, как труса. А ведь немного надо мужества, чтобы дать себе волю; но терпеливо выносить насмешки и оскорбления, выжидать, пока придет время пожать наконец позднюю жатву, – для этого нужна храбрость, нужна железная выдержка. Ему приходится теперь учиться самообладанию, проходить нелегкую школу мудрости. Ибо вряд ли Лже-Нерона легко будет устранить. Он все прочнее водворяется на границах Сирии. Одна за другой переходят к нему маленькие крепости на Евфрате.
Офицеры Цейония роптали. Непрерывные стычки на границах раздражали их до бешенства. Им казалось, что смешно сложа руки смотреть, как горсть бандитов беспрепятственно ведет свою игру, посягая на мировую державу. Многие открыто говорили, что если так будет продолжаться, то они предпочтут перейти на сторону претендента – Нерона, кто бы он ни был.
Видя, что Цейоний явно не осмеливается перейти Евфрат, нероновский фельдмаршал Требоний становился все более наглым. В конце концов он стал даже готовиться к нападению на крепость Суру, господствующую над средним течением Евфрата, стянул войска на правом берегу, к северу от Суры, возвел укрепления на левом берегу, подвел тараны и катапульты, приступил к регулярной осаде крепости.
Генерал Ауфидий, командир южного участка, может быть, и хотел бы, повинуясь досадным указаниям из Антиохии, ограничиться обороной. Но если наглый противник наступает тебе на ноги, можно ли не ответить? Можно ли спокойно смотреть, как вокруг срывают холмы, строят укрепления и валы, подвозят осадные машины и материалы для постройки плавучего моста, если чувствуешь себя достаточно крепким для того, чтобы хорошей атакой положить конец всему этому мороку? Не обязан ли добросовестный офицер своевременно помешать приготовлениям к осаде, пока можно еще дать отпор врагу относительно небольшими силами? Если генерал Ауфидий так и поступит, как это следует квалифицировать: как наступление или только как оборону?