– В Антиохии мне убедительно доказали, – сказала Акте, – что предприятие ваше глупо и безнадежно. Люди, растолковавшие мне это, – серенькие, неприятные люди, но разум на их стороне.
– Разум. – Варрон пожал плечами, и на лице его появилось выражение того победного легкомыслия, которым он всегда завоевывал людей. – «Кружись, юла», – смеясь, напомнил он Акте. – Что такое разум? Всякий считает разумным то, что служит к утверждению его собственной сущности, а то, что противоречит ей, он отрицает. Я создал этого Нерона, потому что без Нерона, без его дела жизнь для меня теряет свою прелесть. Вы любили Нерона по-своему, по-женски, Акте, и любите его по сию пору; вы похоронили его и чтите его память. Я люблю его на свой лад: я продолжаю его дело. Разве это не разумно?
– Ах, Варрон, – сказала Акте, – я часто вас ненавидела. Но я знаю, как вы любили Рыжебородого Малыша и как он любил вас.
– Я люблю его по-прежнему, Акте, – сказал Варрон.
Они посмотрели друг на друга понимающим, радостным, серьезным взглядом.
8
Безумие
Варрон с радостным изумлением убедился, что приезд Акте вызвал счастливую перемену в его дочери. Марция, которая после смерти Фронтона почти помешалась и точно съежилась, замкнувшись в непроницаемую оболочку, вдруг пришла к нему и заговорила о Клавдии Акте. К удивлению Варрона, она не отступала от этой темы. Ей хотелось побольше услышать об Акте, узнать о ней тысячу подробностей. Наконец она выразила мнение, что такой гостье, как Акте, нельзя не устроить почетной встречи, и так как поездка по вновь завоеванным городам еще на некоторое время задержит императора вдали от его резиденций, Эдессы и Самосаты, то ей следовало бы самой принять важную и желанную гостью. Удивленный Варрон колебался, возражал, не понимая, что заставляет Марцию тянуться к Акте. Но Марция настаивала, пришлось ей уступить.
Дело было в том, что Марция видела в Акте и ее судьбе отражение собственной участи. У этой Клавдии Акте умер подлинный Нерон, и вот она приехала сюда, на Восток, смирившись, готовая довольствоваться Лже-Нероном. Но и у нее, Марции, умер подлинный Нерон, ибо император и Фронтон слились для нее воедино, так что вместе с Фронтоном ушел от нее и Нерон. У них обеих, у Акте и у Марции, осталась только оболочка Нерона.
Акте, со своей стороны, было интересно увидеть Марцию. В Риме и Антиохии много толковали о Марции, аристократке, которой выпала на долю странная судьба – стать женой раба, разыгрывавшего роль императора. Даже слухи об импотенции этого человека проникли за море – как и слухи о связи Марции с полковником Фронтоном. Акте с любопытством ждала встречи с Марцией.
С обеими женами подлинного Нерона она сумела поладить – сначала с Октавией, потом с Поппеей. То великолепное бесстыдство, с которым Акте держалась, все время оставаясь с Нероном, безрассудно уверенная в своем Нероне, дружелюбно принимая каждый его брак – и пережив обеих его жен, – очень помогло ей завоевать симпатии толпы. Толпа любила Акте за смелость ее страсти и за презрение к знакам внешнего достоинства, радовалась спокойствию, с которым она предпочла быть и оставаться подругой Нерона, хотя стоило ей захотеть – и она могла бы стать римской императрицей. И вот теперь Акте явилась взглянуть на супругу нового Нерона, решив установить с ней такие же хорошие отношения, как с женами подлинного Нерона.
Акте повела себя непринужденно. В несколько судорожной любезности и величавой осанке Марции она сразу почувствовала всю ее опустошенность, ее оцепенелое помрачение. С первого взгляда Акте поняла, что нелегко будет снискать дружбу Марции; но трудность задачи привлекала ее, и она стала выказывать Марции еще большую сердечность. Весело и доверчиво расспрашивала ее об интимных вещах, как женщина женщину, но без навязчивости, постепенно разрушая ее броню. Марция, правда, смотрела на Акте свысока, как на рабыню по рождению. Но разве муж ее не стал из раба императором, и если в самом императоре сидел раб, то почему бы ее подруге не быть рабыней? К тому же она видела в Акте естественную союзницу, ибо не приходится ли Акте, как и самой Марции, отречься от подлинного Нерона ради этого несчастного горшечника? Беседы с Акте действовали на Марцию благотворно. Вскоре они сблизились друг с другом, вскоре Акте могла уже заговорить о Нероне, о Неронах, принадлежавших им обеим, с чуть заметной, грациозной и легкой иронией, так что неясно было, говорит ли она об императоре Нероне или о самозванце.
До сих пор Марция откровенно говорила о своем Нероне только с самой собой и с Фронтоном. Но осторожные, легкие шутки Акте все больше лишали ее брони, и она уже не боялись говорить о своем позоре с подругой – сперва сдержанно, потом все откровеннее. Тихо, горько, доверчиво смеялась она над удивительной судьбой, которую послали ей боги. Понизив голос, со странной улыбкой на гордых губах, искривленных мукой, она говорила Акте о свойствах Нерона – свойствах подлинного Нерона, о которых она знала от других, и о свойствах Нерона-Теренция, в которых она убедилась на личном опыте.
Акте внимательно и участливо слушала. Она не старалась отличить правду от вымысла. Но, слушая речи подруги, она особенно ярко вспоминала о настоящем Нероне, своем друге и императоре, и, как ни странно, его облик благодаря речам этой полупомешанной понемногу менялся. Она спрашивала себя, не влились ли незаметно в образ ее возлюбленного, который она хранила в душе, черты других мужчин, как в образ Нерона, созданный этой безумной? Не перенесла ли она, не переносит ли сейчас на своего умершего возлюбленного все то, что казалось ей прекрасным и достойным любви в других мужчинах, и не оставалась ли она слепа к таким его качествам, которые в других отталкивали ее? Не то чтобы она теперь меньше любила своего мертвого Нерона, но она лучше, яснее судила о нем.
Марция, со своей стороны, говоря с Акте об императоре, все больше думала о Фронтоне. Все сильнее к воспоминанию об умершем Нероне и об умершем Фронтоне примешивалось представление о живом Теренции, она уже не в состоянии была отделять один от другого эти три образа. Доверчиво, таинственно и сладострастно рассказывала она удивленной Акте о том, что Нерон любил употреблять в постели непристойные слова. Она говорила «Нерон» – а думала: «Фронтон». То, что Нерон, невольник по рождению, в минуты упоения имел право говорить непристойности и даже не мог не говорить их, делало Фронтона еще милее для нее. То, что Нерон-Теренций был императором, делало императором Фронтона, живой и мертвый сливались воедино.
В душе Марции, как и в душе Акте, вырастал образ достойного любви мужчины, обе они украшали его лучшими чертами многих мужчин, и обе называли этот образ «Нероном».
И образ этот позволял им обеим – окоченевшей, безумной Марции и умной, трезвой Акте – глубоко проникать чувством в чувства подруги. Марция, как бы угадав все, что пережила и передумала подруга, говорила:
– Это и в самом деле неправда, что Нерон умер. Он жив. Если вы хотите его по-настоящему почувствовать, то не надо слишком глубоко заглядывать в сердце нашего здешнего Нерона. Но я знаю место, где вы можете найти подлинного Нерона, то есть, я хочу сказать, его тень, его «идею».
И Акте сразу поняла, что Марция употребила слово «идея», которое она выговаривала с таинственной и лукавой улыбкой, в платоновском смысле, что она подразумевала неразрушимый идеальный образ Нерона, который они обе носили в душе.
– Где же, моя Марция, – спросила она, глубоко тронутая странными словами подруги, – где же я найду его, этого подлинного Нерона?