Больше всего пугала его одна встреча, рано или поздно предстоявшая ему, – встреча с могучим союзником Артабаном, Великим царем парфян. Он, разумеется, говорил всем и самому себе, что всей душой радуется этой встрече и глубоко сожалеет, что Артабан, втянутый в данное время в трудную борьбу со своим соперником Пакором и удерживаемый на далеких восточных рубежах своей страны, все откладывает эту встречу. Но на самом деле для Нерона-Теренция эта отсрочка была облегчением. В глубине души этот человек, чувствительный ко всякому внешнему блеску, испытывал страх перед «ореолом», перед врожденным величием царя царей, перед светом, который он излучал, и символом которого был огонь, всюду носимый впереди него. Теренций-Нерон боялся, как бы в блеске этом не обнаружилось его собственное темное, низкое происхождение, как бы это сияние не обнаружило миру его наготу.
Однажды он отвел в сторону своего опаснейшего друга Варрона. Он схватил его за одежду, как это делал обычно Требоний, и таинственно, вполголоса, сказал ему:
– Знаете ли, Варрон, странный был со мной случай. Я сошел недавно в Лабиринт, чтобы обдумать, как подстроить там свою гробницу. Мне захотелось остаться одному, и я отослал факельщиков. Было темно, и тут-то оно и произошло.
Он приблизил свою голову к голове Варрона, еще более понизил голос, придал ему еще больше таинственности.
– Пещера, – шепнул он, – осветилась. Свет исходил от моей головы, это был мой «ореол», в пещере стало совершенно светло.
Он не смел взглянуть на Варрона. Что делать, если Варрон улыбнется? Теренцию останется только убить его или самого себя. Однако Варрон не улыбался. В душе Варрон содрогнулся.
Цезарь Нерон был сыт и счастлив. Внешнее счастье уже давно стало для него привычным и уж немного прискучило ему; но пресыщенность сделала его еще более похожим на Нерона. Однако теперь, когда Варрон без улыбки выслушал его рассказ о случае в пещере, чувство счастья проникло в самые скрытые тайники его души.
Да, Нерон грелся в лучах милости богов. Аполлон оделил его талантом щедрее, чем остальных смертных. Марс даровал ему победу в сражении и друга – Требония, Минерва ниспослала ему ум и друга – Варрона, Гермес одарил хитростью и другом – Кнопсом.
Порой, правда, донесения его советников были не особенно благоприятны. Они, например, рассказывали ему, что некоторые речи Иоанна с Патмоса проникали в народ из пустыни, куда скрылся этот проклятый, и восстанавливали массы против императора. Толпа тосковала по Иоанну, называла его без всякой иронии «святым актером», ибо император, святой и актер – это были три высшие формы, в которых толпа представляла себе своих любимцев. Поэтому странные пророчества Иоанна об антихристе и звере, который явится или уже явился, чтобы поглотить мир, возбуждали народ и сеяли смятение. Но Нерон смеялся в ответ, он смеялся над Иоанном с Патмоса, произносившим эти речи, и над его Богом – Христом.
Он смеялся и над тем, что все в большем количестве появлялись списки трагедии «Октавия», в которой злодеяния Нерона изображены были в столь патетических стихах и которая послужила поводом для первой овации, устроенной Теренцию. Все эти хулители не могли причинить ему вреда. С тех пор как Варрон не посмел улыбнуться, Нерон сам уверовал в свой «ореол». Когда Кнопс приказал предать публичному сожжению экземпляры «Октавии», которыми ему удалось завладеть, и некоторые другие пасквили, Нерон нашел, что слишком много чести оказано жалким потугам его недругов, и, уверенный в своем «ореоле», разрешил себе истинно императорскую шутку.
Он торжественно пригласил своих друзей и придворных на рецитацию и сам прочел им эту враждебную стряпню – «Октавию».
Он не собирался искажать «Октавию» карикатурным исполнением. Это было бы слишком дешево. Но он задумал приправить свою декламацию легкой, чуть заметной иронией, из «Октавии» в его передаче должно было струиться высокое духовное веселье.
В этом тоне он и начал рецитацию. Но в нем сидел слишком хороший актер, и он не мог долго выдерживать этот тон. Против воли он вложил в стихи «Октавии» все свое подвижное, изменчивое, как у Протея, существо. И как прежде Теренций перевоплотился в надменно-пресыщенного Нерона, так теперь сияющий, кроткий повелитель Нерон-Теренций перевоплотился в героя «Октавии» – Нерона мрачного и преступного, насильника, страдающего от своих злых страстей. И, читая песни хора, Нерон-Теренций, обличитель собственных злодеяний, серьезно, гневно и убежденно предсказывал себе горестный конец.
С изумлением и легким испугом слушала его блестящая аудитория. Не было и в помине той возвышенной веселости, которой ждал Нерон. Хотя Требоний изо всех сил старался как можно чаще хохотать своим знаменитым жирным смехом, хотя Кнопс пытался поднять настроение острыми словечками, веселье, которое силилась выказать публика, носило какой-то судорожный характер, и на маленькое блестящее собрание легла мрачная тень подавленности.
Нерон чувствовал, что не достиг желанного эффекта. Тем развязнее и надменнее держал он себя по окончании рецитации. Говорил о том, что в этом году приступит к работе над новым произведением, гораздо более обширным, чем его поэма о «Четырех веках». Он намерен изобразить всю римскую историю в двухстах больших песнях. Кнопс, пытаясь разогреть публику, позволил себе маленькую шутку.
– Когда римский народ, – сказал он, – получит двести песен его величества, ему придется столько читать, что у него уже не хватит времени для труда, для завоевания остального мира, и римская история кончится именно вследствие того, что она воспета императором.
Но смеяться никто не решался, ибо сам Нерон не смеялся. Он не метал грома и молний, он даже не обнаружил признаков гнева, он просто пропустил мимо ушей слова Кнопса, но Кнопс почувствовал, что сделал ошибку. Насколько опасна была эта ошибка, ему суждено было узнать лишь гораздо позже, ибо у Теренция – и это следовало знать Кнопсу – была хорошая память и он точно вел свои счета.
Нерон отпустил гостей. Остался один в пышном зале. Слуги, не зная, что император еще здесь, пришли тушить огни. Они с испугом разбежались, увидев его мрачное лицо. Но он позвал их и велел делать свое дело. Они погасили светильники.
И вот цезарь Нерон сидит один, в полной темноте, на подмостках – в белом одеянии актера, с венком на голове, страдальчески и гневно выпятив нижнюю губу. Он чувствует себя непонятым и очень одиноким. Какой ему толк в обладании «ореолом», какой ему толк в том, что от него исходит сияние и из головы его, точно рога, растут лучи? Глупый мир хоть и признал его великим императором, но не понял, что он был чем-то еще большим – великим артистом.
5