– Не бойтесь, мой Цейоний, – продолжала она, улыбаясь шире при виде того, как ее собеседник испугался и побледнел перед столь откровенным проявлением безрассудства и злой воли. – Я никому не буду «мстить», ни Титу, ни кому-либо из сенаторов, насмерть затравивших моего друга и императора; и я знаю, что Нерон умер, я видела его труп и черную дыру на шее, через которую ушла его кровь, его жизнь. Я сожгла прах Нерона, и урна с пеплом стоит в моем парке на Аппиевой дороге. Но может быть, я полюблю того, кто называет себя теперь Нероном, – и тогда он будет Нерон.
Она произносила эту бессмыслицу ясным, спокойным голосом. Она смотрела на Цейония ясным, ничуть не помутившимся взглядом. Но Цейония охватил страх и трепет перед этим миром, где повсюду царило безумие и где не было места разуму. Под его началом было семь римских легионов, но он с ужасом понял, что совершенно бессилен. Что могли сделать его солдаты против улыбки, против сумасбродных капризов этой женщины? На недели, на месяцы отдана была судьба его провинции в руки этой потаскухи, этого ребенка.
Он ничего не мог сделать против нее. Она была – как река Евфрат – равнодушна и полна неожиданностей; никто не мог предвидеть, что она принесет – благословение или проклятие. Бессмысленно было возмущаться ею. Оставалось сложить руки и ждать, что она предпримет.
И он в самом деле не почувствовал гнева против Акте, узнав через несколько дней о ее отъезде в Междуречье.
7
Кружись, юла!
Они стояли друг против друга – Акте и Варрон. Они не виделись почти тринадцать лет. Он смотрел на ее нежное, привлекательное лицо; чувствовалось, что она стала опытнее и чуть-чуть смиреннее. В былые времена Акте часто ревновала возлюбленного к Варрону, его интимнейшему другу, отнимавшему у нее немалую долю чувств и времени возлюбленного. Но сейчас, когда она увидела знакомые черты – крепкое мясистое лицо, умные глаза, хорошей лепки лоб, – она поняла, как много общего их соединяло. Никто не знал императора лучше их, никто не любил его сильнее, чем Варрон и она. С такой силой пронзило ее воспоминание о Нероне, таким осязательно близким стал вдруг его образ, что она побледнела. Она испугалась и того, что Варрон так постарел. На самом деле он был удивительно моложав для своих пятидесяти лет, но она хранила в памяти его прежний образ, и ей сразу бросились в глаза новые морщины, которых другие не замечали.
– Вот мы и свиделись, мой Варрон, – сказала она, и на ее живом лице, отражавшем малейшие изгибы чувства, можно было прочесть радость, удивление, самоотречение.
Варрон же думал: «Почему я не любил ее? У меня был зоркий, опытный глаз. Разве я не видел, как она красива? Только повинуясь разуму, я запрещал себе любить ее. Люблю ли я ее теперь? Еще несколько месяцев тому назад я отказался бы ради нее от всей этой нелепой игры, стал бы домогаться ее, завоевал бы ее и жил с ней год, два, а может быть, и пять. Теперь эта дурацкая игра отняла у меня все силы. Я опустошен, изможден, я – старик».
Но на его лице, в его словах нельзя было уловить и следа этих мыслей.
– Дайте-ка на вас посмотреть, – сказал он. – Зубы у вас, право же, выросли и стали умнее. – Они с Нероном часто подтрунивали над мелкими, ровными зубами Акте, и Варрон полушутя уверял, что такие зубки придают ей глуповатый вид.
– Подросли ли мои зубы, я не знаю, – сказала Акте. – Но умнее я действительно стала. Это уж наверняка. А вы, мой Варрон?
Она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Ее волновало воспоминание о том времени, когда они втроем – Нерон, Варрон, она – подтрунивали друг над другом и ссорились, часто в шутку, порой – всерьез.
Она рассердилась на собственную сентиментальность.
– Расскажите, – сказала она живо, – что вы такое тут затеяли? Чего ради вы устроили эту историю с Нероном? Чего вы ждете от нее? Растолкуйте мне все это хорошенько. Вы ведь знаете, что я ужасно любопытна.
Она полулежала на тахте, закинув за голову обнаженную руку, голубая ткань ее одежды падала широкими складками. Лоб был открыт, черные, тонкие, не очень густые волосы, вопреки моде, локонами спускались на затылок.
Варрон стал рассказывать. Он не скрыл, что непосредственным поводом ко всей этой истории была его антипатия к Цейонию. Он говорил легко, ровно. И все же в его словах сквозила та страсть, которую он вкладывал в свое предприятие, и та вера в идею, которая крылась за всем. Он говорил о принесенных жертвах, о своей дочери Марции, о своем друге Фронтоне, о деньгах, времени, нервах, жизни, вложенных им в дело, и о том, что он ни в чем не раскаивается.
Акте вдумчиво слушала.
– Мотивов много, – сказала она. – Но, к сожалению, все это мотивы, подсказанные страстью.
– К сожалению? – отозвался Варрон. – Вы думаете, к сожалению? – И они дружески и в то же время испытующе взглянули друг на друга, стараясь разгадать, в какой мере они связаны прошлым и разделены настоящим.