– Я не хочу оставлять вас на произвол судьбы, Варрон. Мне хочется помочь вам. Вы знаете, я богатая женщина, я люблю богатство, а если я предприму что-нибудь для вашего Нерона, то предвижу лишь единственный практический результат: Тит конфискует мои прекрасные земли и мои кирпичные заводы в Италии. И все же, если я могу оказать услугу вашему делу, если я могу сделать нечто во имя Нерона, скажите мне, что я должна сделать. Я готова.
Вот теперь было бы кстати заговорить о той просьбе, с которой хотели обратиться к ней сторонники Нерона. Ведь она сама дала ему к этому повод. Но тот самый Варрон, который без малейших колебаний посылал на смерть тысячи людей, который принес в жертву своей игре родную дочь, который с сожалением, но без раскаяния смотрел, как умирает его друг Фронтон, который часто рисковал собственной жизнью ради менее значительных целей, – этот Варрон не мог сказать в лицо Клавдии Акте, чего он от нее хочет. Он зажегся от соприкосновения с ней. Он теперь сам не понимал, как мог он, пока был еще молод, – из одного лишь благоразумия, только чтобы не портить отношений с императором, – запретить себе видеть ее красоту, ее неповторимое своеобразие, насладиться им. А теперь этот постаревший человек увидел – и пожалел о прошлом. Он, который так долго принимал свою жизнь такой, как она есть, который не хотел бы отказаться ни от чего из того, что было им сделано, и не хотел бы сделать ничего из того, от чего он отказался, – теперь, за короткий промежуток, вторично чувствовал сожаление. Он раскаивался, что в свое время – как бы ни посмотрел на это Нерон – не постарался изо всех сил завоевать эту женщину, Клавдию Акте. Он почувствовал огромное искушение забыть на время свое смешное и великолепное предприятие, стать прежним Варроном и отдаться радости встречи с изумительным существом, которое по воле судьбы оказалось на его пути.
И поэтому, вместо того чтобы воспользоваться случаем и изложить ей просьбу, он сказал без всякой связи с предыдущим:
– А вы помните еще, моя Акте, как мы пускали пестрых китайских рыбок в новый пруд Золотого дома?
И он почувствовал себя молодым, как в свои лучшие времена, легкомысленным и глубоким, злым и уверенным в своем очаровании, готовым дорогой ценой заплатить за радость, ибо он хорошо знал, что жизнью можно вполне насладиться лишь тогда, когда перестанешь считать. Он чувствовал глубокую близость с Клавдией Акте, близость, которой он никогда раньше не ощущал. В сущности, казалось ему, их в комнате трое: умерший подлинный Нерон был с ними в своем лучшем образе, не мешая им, и между ними тремя протянулись нити глубокой, более чем дружеской близости.
Но Акте не стала ему подыгрывать. Она, напротив, повторила, резко и с намеренной сухостью, положив конец его фантазиям:
– Скажите же, что я могу сделать для вашего Нерона?
Тогда Варрон овладел собой и сообщил ей, в чем именно он и его друзья видели единственную важную услугу, которую Акте могла бы оказать их делу.
Они рассуждали так: если Нерон жив, то в урне, которую Акте хранила в мавзолее своего парка в Риме, был прах какого-то неизвестного. Если Акте убеждена, что Нерон жив, то хранить эту урну смешно. Если Акте хочет показать миру, что она верит в воскресение Нерона, надо, чтобы она разрушила памятник и рассеяла прах по ветру. Пока Варрон излагал ей свою просьбу в намеренно сухих словах, прозрачная кожа на лице Акте побелела, казалось, она светится. Но голос Акте был чист и спокоен, как всегда, когда она в тон Варрону сухо подытожила:
– Вы требуете, чтобы я рассеяла по ветру все, что еще осталось от истинного Нерона, чтобы доказать мою веру в вашего Лже-Нерона?
– Да, – деловым тоном сказал Варрон. Но еще прежде, чем это «да» отзвучало, он устыдился того, что предлагал, и с обычно не свойственной ему неуклюжестью прибавил: – Речь идет о деле Нерона, это, поверьте, стоит горсти пепла.
Зеленовато-карие глаза Акте долго смотрели на сенатора, друга Нерона, ее плечи чуть-чуть опустились, ее изогнутые губы задрожали.
– То, что вы говорите, – возразила она с чуть заметной насмешкой, – конечно, очень разумно. Но, пожалуй, лучше бы вам этого не говорить.
Наступило неловкое молчание, сразу ощутилось все то, что разделяло Акте и Варрона.
Акте оцепенела от гнева, все ее существо восставало против предложения Варрона. Тщетно убеждала она себя со своим обычным здравомыслием: если Варрон хочет продолжать дело Нерона и править миром в его духе, может ли его остановить какая-то урна? Ведь для него и в самом деле там нет ничего, кроме горсти пепла. Но в глубине души она знала, что это его не оправдывает и что он не прав перед ней и перед Нероном. Пусть его соображения правильны для него, – они неправильны для Акте. У нее другая логика. То, что она тогда, без колебаний, с риском для жизни, спасла мертвое тело Нерона от поношения и похоронила его с императорскими почестями, – это был величайший, разумнейший поступок всей ее жизни. Что значит – действовать разумно? Действовать разумно – значит действовать так, как свойственно природе данного человека. Благоговение, может быть, пустое слово для Варрона, но не для нее. Для нее развеять по ветру прах Нерона – это значит попусту пролить собственную кровь. Гречанка, отдавшая жизнь за то, чтобы похоронить тело брата, не была просто театральным образом, она жила не только милостью поэта. Акте никогда не позволит, даже знай она, что от этого зависит изгнание Флавиев из Рима, разрушить гробницу в ее парке, гробницу, где жил усопший Нерон. Останки ее возлюбленного, ее императора, были лучшим ее достоянием, без них она не могла бы жить.
– С прахом я не расстанусь, – сказала она тихо, твердо, зло. – Это невозможно.
Варрон отступил. Он понял, что никакая сила на земле не сломит сопротивления Акте. Он простился, ушел.
Акте между тем поспешно готовилась к отъезду. Если прежде она каждой частицей своего тела ждала близости с Нероном-Теренцием, то теперь она уже не могла дышать одним воздухом с ним. Одно воспоминание о его коже, о его запахе вызывало у нее тошноту.
13
«Тварь» восстает против творца