На главных площадях городов поставлены были бронзовые и каменные доски, где пышно, широковещательно перечислялись привилегии, предоставленные Нероном вновь покоренным областям и городам. Но пока это были лишь пустые формулы. Пока присутствие нового императора было сопряжено для маленьких властителей Междуречья с тяготами, гораздо более чувствительными, чем прежние налоги. Князья старались взвалить эти тяготы на плечи арендаторов и предпринимателей. Те, в свою очередь, – на крестьян и ремесленников, которые опять-таки нажимали на рабов; таким образом, все ощущали это новое бремя.
И торговля шла плохо. Рим чинил всякие затруднения на сирийской границе. Караваны, возившие китайские шелка, арабские пряности, жемчуг Красного моря, товары Индии в Римскую империю в обмен на римские изделия, искали других путей. Главные источники дохода Месопотамии иссякали.
Все ждали, что вместе с Нероном придет благоденствие, изобилие, ждали, что, когда страна избавится от римских пошлин и налогов, каждому будет пирог вместо хлеба, вино вместо воды. Но никаких пирогов не было, напротив, даже хлеба стало не хватать, а в вино приходилось подливать все больше воды. Конечно, тот, кто имел дело с Нероном и его приближенными, тот жирел, у того прибавлялось денег и спеси. Таких было немало: его чиновники и поставщики, его солдаты и полиция, те, кто строил для него и его приближенных замки, дома и дороги, те, кто шил мундиры для его армии и ковал для него оружие. Их было немало, не меньше, чем один на десять. Но пирог и жаркое, которые они ели, которые ел каждый десятый, были вырваны изо рта у других, у девяти из десятка.
Ропот недовольных не умолкал. Мрачные пророчества Иоанна с Патмоса, святого актера, который по-прежнему был неуловим в своей пустыне, все более тревожили массы. Теперь уже никто не хотел верить, что Апамею затопили действительно христиане. Отъезд Клавдии Акте, любимицы народа, также возбуждал сомнения в подлинности Нерона. Люди, ограбленные Кнопсом и Требонием или как-нибудь иначе притесняемые и униженные, ненавидели и сеяли ненависть. У убитых были друзья и сторонники, которые не забывали и не молчали.
К тому же начались нескончаемые трения между офицерами и чиновниками Требония и туземными сановниками и военными. С давних пор римские офицеры смотрели сверху вниз на своих восточных товарищей, восточные солдаты были для них лишь «вспомогательными войсками»; римляне и теперь со снисходительным пренебрежением относились к туземным генералам. Филипп и Маллук возмущались манией величия Нерона, произволом и наглостью его приближенных. Ведь в конечном счете именно они дали власть римскому императору и помогали ему держаться на поверхности. Они с гневом убеждались, что обманщики, дураки и разбойники, которых они вынуждены были призвать на помощь для охраны своего суверенитета и своих старых владений, берут над ними верх. Поддерживая Нерона перед внешним миром, они внутри вели медленную, подспудную, изматывающую, подлинно восточную войну против Нерона. Варрон старался по мере сил сгладить противоречия; но это плохо удавалось ему, вражда между восточными и западными офицерами и чиновниками переплескивалась через край.
Нерон-Теренций не хотел замечать всех этих трудностей. Он опьянялся звучанием слов «империя», «власть», «армия», «народ», «Восток»; но, по существу, вопросы политики и хозяйства были ему безразличны и интересовали его лишь постольку, поскольку служили предлогом для звонкой риторики. Императорская власть, роль вождя означали для него блеск, стечение народа, парады, возведение построек, празднества, «ореол» и прежде всего – речи, речи. Когда же дело касалось политических и экономических вопросов, он снисходительно кивал головой и укрывался за броней своего «царского величия» в убеждении, что если бы действительно угрожали значительные трудности, то внутренний голос подсказал бы ему правильный путь.
Серьезно он относился только к одному: к охране своего императорского величия. Он возобновил и усилил законы об оскорблении величества, упраздненные Флавиями. Его сенат вынужден был судить за этого рода преступления с такой строгостью, как бывало лишь во времена Тиберия и Калигулы. Были изданы суровые указы. Никто, кроме императора, не смел пользоваться смарагдом, чтобы лучше видеть. Запрещено было браниться и рыгать перед изображением императора. Малейшая провинность, даже нечаянная, каралась. Сословие доносчиков процветало.
За оскорбление величества в конце концов был осужден и фабрикант ковров Ниттайи. Он давал много денег на развитие спорта, устроил на своей вилле тот красивый двор для игр, где в свое время встречались иногда Варрон и полковник Фронтон, покровительствовал искусству. Но однажды он не к месту проявил бережливость: из-за превышения первоначальной сметы отказался взять из мастерской на Красной улице заказанную им статую Митры. Теперь против него было выдвинуто обвинение: он якобы, перед тем как справить нужду, не снимал с пальца перстня, в который была вделана гемма с изображением головы Нерона. Сенат присудил его к ссылке. Император удовольствовался тем, что конфисковал его имущество. Нерон и Кнопс посмеивались. Теперь торговец коврами Ниттайи уже не сможет притеснять честных горшечников, если те перерасходуют скудную сумму, которой скряга предполагал отделаться.
Распространение слухов о мужском бессилии Нерона император также толковал как оскорбление величества. Так как эти слухи нельзя было заглушить запретами, он пытался действовать другими путями. На глазах у всех к нему в спальню приводили по его приказанию женщин – знатных и простолюдинок; а затем через несколько дней эти женщины исчезали. Всюду шепотом, на ухо рассказывали, что боги, завидуя счастью Нерона, не позволяли ему наслаждаться утехами любви и умерщвляли каждую женщину, к которой он прикасался. Когда небо вернуло ему власть, император надеялся, что это проклятие будет с него снято, но теперь оказалось, что оно все еще в силе. Поэтому император решил окончательно отказаться от женщин. По той же причине – не желая, чтобы это проклятие поразило его подругу, Клавдию Акте, – он расстался с ней и, несмотря на свою любовь, отослал из пределов своей империи. Были люди, которые этому верили.
Нерон чувствовал себя в безопасности, счастливым, и ему казалось, что власть его упрочена на вечные времена. Он принимал парады, солдаты с ликованием встречали его. На Евфрате поднялся, точно из-под земли, его город Нерониада, в столицах подвластных ему областей повсюду вырастали белые и золотые здания. Его окружал «ореол», впереди него несли огонь. Не было никого, кто бы усомнился в том, что в Лабиринте становилось светло, когда он туда спускался; он отправлялся в свой искусственный грот, кормил своих летучих мышей, в которых жили души людей, посланных им в подземное царство, вел с ними разговоры. Он созерцал, сытый и счастливый, свой двоящийся профиль на золотой монете. Он все больше проникался своим призрачным величием.
А на реке Скирт, над городом Эдессой, с каждым днем все отчетливей выступало на скале изображение: Нерон верхом на летучей мыши. Зеваки толпились вокруг и глазели на рабочих и на гигантский рельеф. Императору это изображение казалось прекраснее, чем статуя всадника Митры. Народу оно, быть может, внушало страх, а быть может, казалось смешным. Этого никто не знал: ибо никто не осмеливался говорить, стоя перед изображением императора, – из страха перед шпионами Кнопса и Требония.
Работа подвигалась вперед. Уже можно было назначить день, когда барельеф будет открыт и освящен: 21 мая.
16
Радикальное решение
Кнопс теперь часто встречался со своим тестем, горшечником Горионом: у него он выведывал, что думают массы о Нероне. Грубая фамильярность Гориона, все возраставшая, уже сама по себе была для Кнопса мерилом, по которому он мог судить о недовольстве императором в народе.
Вскоре дело дойдет до того, что тесть его осмелится даже вспомнить бесстыдную пословицу о трех «к», от которых воротит с души; мысленно Горион, должно быть, уже давно повторяет ее.
Нет, Кнопс не закрывал глаза на ежедневно возраставшие трудности. Не было ли его решение ждать, пока Нерон завоюет Антиохию, слишком смелым? Не умнее ли было бы заранее, уже сейчас, соскочить с колесницы Нерона?
Но была одна вещь, которая удерживала его. Его девочка, его жена, его маленькая упругая аппетитная Иалта, была беременна. То, что у него будет законный, свободнорожденный, богатый сын – хитрый, сильный Клавдий Кнопс, перед которым будут открыты все пути, наполняло его сумасшедшей радостью. Он грубо ласкал Иалту, мать этого будущего Клавдия Кнопса, окружал ее лейб-медиками, банщицами, прислужницами, отчаянно бранился, если она требовала огурцов или других солений и отказывалась есть сладкие полезные пироги из миндаля и полбы, которые должны были сделать его сына приятным в глазах людских. Нет, он не смеет удирать. Его долг перед маленьким Кнопсом – проявить выдержку. Он должен сделать последнее отчаянное усилие и оградить своего сыночка золотой стеной от опасностей жизни. Из конфискованного имущества торговца коврами Ниттайи он урвал немалую долю, но тут предстоял улов еще пожирнее. Был некто Гиркан, откупщик, скряга, который почему-то не торопился пожертвовать, как от него ожидали, крупную сумму на храм, посвященный гению Нерона. Разве это не доказательство, что деньги богача Гиркана лежали не в той мошне, в какой следовало! Ему, Кнопсу, предстояло передать их в более достойные руки, в маленькие любимые ручонки его будущего сына Клавдия Кнопса.
Нет, пока это не сделано, он не имеет права покидать Нерона. Но если оставаться при Нероне, то надо срочно принимать меры против мятежных настроений, которые растут с угрожающей быстротой. Все остальные беспомощны, у них нет фантазии. Они и не видят размеров приближающейся опасности, и не находят средств против нее. От него зависит найти настоящее средство. Один за другим рождались у него в голове проекты – много разнообразных проектов. В конце концов он остановился на одном, который сулил и спасение для Нерона, и желанный улов для Клавдия Кнопса.
Он рассматривал свой проект со всех сторон. Проект был хороший, смелый, радикальный. Конечно, Кнопсу становилось не по себе, когда он вспоминал о Варроне и царе Филиппе. У них, конечно, будут тысячи всяких придирок. С Варроном у него и без того постоянные трения. С тем большим энтузиазмом встретит его план Требоний. Жаль, конечно, что ему волей-неволей придется посвятить в дело Требония: Кнопс ревновал к нему Нерона, привязанного к капитану, завидовал популярности, которой тот пользовался; кроме того, он страдал от своего раболепства, и уверенные повадки Требония вызывали в нем зависть. Но он сомневался, сможет ли без помощи Требония привлечь на свою сторону Теренция, а главное – ему нужен был для осуществления замысла твердый, опытный в военном деле человек, способный приказывать, поддерживать дисциплину и не пугаться при виде льющейся крови.