Пройдя около сотни километров, потерпевшие кораблекрушение увидели на северо-западе мыс залива, который им ранее не удалось обойти. К их удивлению, проводники их туда не повели. Вместо этого они вытащили каноэ на сушу и приступили к разборке лодок, каждая из которых состояла из пяти частей. Все, кроме Чипа, взвалили на себя части каноэ и понесли. Капитан же, лишившись каких-либо поддерживающих его мечтаний, казалось, деградировал не только физически, но и умственно. Припрятывая крохи еды и бормоча что-то себе под нос, он с самого начала путешествия нуждался в помощи при ходьбе.
Потерпевшие кораблекрушение шли за Мартином и его отрядом по суше по тайной тропе – двенадцатикилометровому проходу-волоку через пустошь. Они брели по болоту, погружаясь в грязь по колено, а иногда и по пояс. Байрон понял, что похищение барки упростило задачу: ее они никак не смогли бы перетащить по суше. Но даже без нее Байрон обессилел и через несколько километров рухнул под деревом, где, по его словам, «предался печальным думам»[714]. Он видел, что и другие его товарищи все чаще думают навсегда укрыться в мире ином. По крайней мере, чтобы туда добраться, не требовалось усилий. Однако Байрон заставил себя встать: «Этим думам не было бы конца и края».
Наконец чоно снова собрали каноэ и спустили их на воду в проливе, который вился между мелкими островами у берегов Чили. На протяжении нескольких недель отряд продвигался на север, гребя от канала к каналу, от фьорда к фьорду, пока в июне 1742 года потерпевшие кораблекрушение не заметили вдалеке мыс. Это, как объявил Мартин, был остров Чилоэ. Однако, чтобы туда попасть, нужно пересечь залив, никак не защищенный от Тихого океана. Этот залив был столь опасен, что служил естественной преградой для дальнейших испанских вторжений на юг. «Там были высокие крутые волны, действительно опасные для любой открытой лодки»[715], – заметил Байрон, но «в тысячу раз опаснее» для их крошечных каноэ. Гамильтон с одним из чоно решил выждать несколько дней, прежде чем осмелиться продолжить путешествие. Но трое других потерпевших кораблекрушение отправились в путь на каноэ вместе с Мартином, который соорудил небольшой парус из обрывков одеял, чтобы они могли двигаться. Пошел снег, и лодка дала течь. Байрон отчаянно вычерпывал воду, а Чип что-то бормотал на ветру.
Они шли всю ночь, лодка раскачивалась. К восходу солнца, однако, удалось пересечь пролив и достичь южной оконечности острова Чилоэ. Прошло три месяца с тех пор, как они покинули остров Вейджер, и почти год после кораблекрушения. Как писал Байрон, он и другие его товарищи по несчастью «едва походили на людей»[716]. В самом тяжелом состоянии был Чип. «Его тело я мог бы сравнить только с муравейником, по которому ползают тысячи насекомых»[717], – отметил Байрон. Капитан не пытался избавиться от мучений, ибо был совершенно потерянным, не помнил ни имен окружающих, ни даже своего. «У него была длинная, как у отшельника, борода… Ноги огромные, как ветряные мельницы, хотя тело представляло собой кожу да кости».
Они прошагали несколько километров под сильным снегопадом к туземной деревне, обитатели которой дали им тепло и кров. «Они устроили постель из овечьих шкур рядом с огнем для капитана Чипа и уложили его на нее, – писал Байрон, – и если бы не их любезная помощь, он бы не выжил»[718].
Хотя Байрон и Кэмпбелл устали от буйного командования Чипа, они цеплялись за представление о том, что первоначальный план капитана мог увенчаться успехом, не покинь Балкли и его народ остров. У Чилоэ не скрывалась испанская армада, и, возможно, им удалось бы прокрасться в незащищенную гавань и захватить беззащитное торговое судно – оказав «значительную услугу нашей стране»[719], как выразился Кэмпбелл. Или, возможно, это была фантазия, просто оправдывавшая сделанный ими выбор.
Вскоре к отряду присоединился Гамильтон. Однажды ночью, после того как все начали приходить в себя – даже Чип немного приободрился, – они лакомились свежим мясом и пили спиртной напиток, сваренный из ячменя. «Мы все веселились»[720], – написал Кэмпбелл. Позднее он добавил: «Мы снова почувствовали себя в стране живых»[721]. Байрону, у которого с тех пор, как он покинул Британию, было два дня рождения, в тот день исполнилось восемнадцать.
Через несколько дней выжившие отправились в другую деревню. В пути на них внезапно напала фаланга испанских солдат. Пережив бури, цингу, кораблекрушение, затерянность и голод, потерпевшие кораблекрушение попали в плен.
«Теперь я был доведен до постыдной необходимости сдаться»[722], – отметил Чип, назвав это «величайшим несчастьем, которое может постигнуть человека». Когда ему в самом начале вручили документ, подтверждающий его подчинение испанской короне, и велели подписать в обмен на еду, он с негодованием швырнул его на землю, сказав: «Офицеры короля Великобритании могут умереть с голоду, но побрезгуют просить милостыню»[723].
И все же его подпись не имела значения. Деваться было некуда, и Чипа и его товарищей доставили на корабле в Вальпараисо, город в материковой части Чили. Их бросили в так называемую «яму для осужденных»[724], где было столь темно, что они не видели лиц друг друга. «Не было ничего, кроме четырех голых стен»[725], – писал Байрон. И роя блох. Когда приезжали местные, чтобы поглазеть на ценных заключенных, охранники вытаскивали их из ямы и выставляли напоказ, как цирковых животных. «Солдаты неплохо заработали, потому что за это зрелище с каждого брали деньги»[726], – отметил Байрон.
Спустя семь месяцев четверых пленных снова перевели, на этот раз в Сантьяго, где они встретились с губернатором. Он считал их не только военнопленными, но и джентльменами, а потому относился мягче. Он даровал им освобождение от тюремного заключения при условии, что они не будут пытаться ни с кем связаться в Британии.
Однажды вечером Чипа и товарищей пригласили отобедать с доном Хосе Писарро, испанским адмиралом, который в течение нескольких месяцев преследовал эскадру Ансона после ее отплытия из Британии. Как оказалось, армада Писарро пыталась обогнуть мыс Горн впереди британских кораблей, надеясь перехватить их в Тихом океане, но была почти полностью уничтожена бурями. Один военный корабль с пятью сотнями человек исчез. Другой, с семью сотнями, затонул. В результате задержек вследствие непогоды на трех оставшихся военных кораблях закончилось продовольствие – матросы принялись ловить крыс и продавать их друг другу по четыре доллара за штуку. Большинство моряков умерло от голода. А Писарро, подавив мятеж и казнив троих заговорщиков, приказал немногим уцелевшим повернуть назад. Трудно сказать, чей флот – Ансона или Писарро – понес более сокрушительные потери.
Хотя Чип и другие больше не были заключены в тюрьму, они не могли покинуть Чили, и их жизнь текла медленно: «Каждый день здесь кажется мне веком»[727], – сокрушался капитан. И вот через два с половиной года им наконец разрешили вернуться домой. Хотя Война за ухо Дженкинса так формально и не завершилась, Великобритания и Испания прекратили крупные наступательные операции и достигли соглашения об обмене пленными. Чип сел на корабль вместе с Байроном и Гамильтоном, которых он называл «двумя моими верными спутниками и товарищами по несчастью»[728]. Однако Кэмпбелл остался. После стольких лет, проведенных в плену, он сблизился со своими испанскими захватчиками, и Чип обвинил его в том, что он обратился в католицизм и от Британии переметнулся к Испании. Если это правда, то теперь члены команды «Вейджера» совершили практически все тяжкие грехи, предусмотренные статьями военного кодекса, включая государственную измену.
Когда Чип, Байрон и Гамильтон возвращались домой, они прошли мимо острова Вейджер и обогнули мыс Горн, как будто совершили путешествие по своему растерзанному прошлому. Тем не менее в предвечной тайне моря на сей раз переход был относительно спокойным. Когда они добрались до Дувра, Байрон немедленно отправился в Лондон на взятой напрокат лошади. Двадцатидвухлетний, одетый в лохмотья, без гроша в кармане, он несся мимо блокпостов. Позже он вспоминал, что ему «пришлось обманывать, проезжая через них что было мочи, не обращая ни малейшего внимания на людей, кричавших, чтобы я остановился»[729]. С грохотом проносясь по грязным вымощенным булыжником дорогам, он мчался через поля и деревушки, разросшиеся пригороды Лондона, крупнейшего города Европы с населением, приближающимся к семистам тысячам человек. Город – это «великое и чудовищное творение»[730], как назвал его Дефо, разросся за годы отсутствия Байрона: старые дома, церкви и лавки терялись среди новых кирпичных и многоквартирных зданий и магазинов, улицы были запружены каретами и повозками, толпами дворян, торговцев и лавочников. Лондон был пульсирующим сердцем островной империи, построенной за счет моряков, рабства и колониализма.
Байрон добрался до Грейт-Мальборо – улицы в фешенебельном районе в центре Лондона. Он нашел дом, где жили его ближайшие друзья. Окна были заколочены досками. «За годы отсутствия и за все это время ни разу не получив ни весточки из дома, я не знал, кто умер, кто жив и куда идти дальше»[731], – писал Байрон. Он остановился у галантерейного магазина, куда часто ходила его семья, и расспросил о своих братьях и сестрах. Ему сказали, что его сестра Изабелла вышла замуж за лорда и живет неподалеку на Сохо-сквер, в аристократическом районе с большими каменными домами, построенными вокруг буколического сада. Байрон направился и постучал в дверь дома своей сестры, но привратник посмотрел на чужака косо. Байрон уговорил слугу впустить его к Изабелле. Худощавая элегантная женщина, позже написавшая книгу по этикету, растерянно глянула на своего посетителя, потом поняла, что это не кто иной, как ее покойный брат. «С каким удивлением и радостью моя сестра приняла меня»[732], – писал Байрон. Шестнадцатилетний юнец возмужал, стал закаленным моряком.
Дэвид Чип тоже отправился в Лондон. Ему было под пятьдесят, и за долгое время пребывания в плену он, казалось, постоянно прокручивал в голове каждое несчастье, что с ним случалось. Теперь он узнал, что Джон Балкли обвинил его – прямо-таки в книге – в том, что он некомпетентный и кровожадный командир. Это обвинение могло положить конец не только его военной карьере, но и жизни. Чип в письме чиновнику Адмиралтейства осудил Балкли и его сообщников как лжецов: «Ибо чего можно ожидать от таких трусов… после того как они самым бесчеловечным образом бросили нас и уничтожили при своем уходе все, что, по их мнению, могло нам хоть как-то пригодиться»[733].
Чип горел желанием рассказать собственную версию. Однако изданию книги он предпочел кое-что получше. Он решил приберечь свои показания – и ярость – для более решительного процесса: военно-морского трибунала, составленного из коллегии судей, и все они будут такими же облеченными командными полномочиями офицерами, как и он сам. Он подготовил показания под присягой с подробным изложением своих обвинений и в письме секретарю Адмиралтейства настаивал на том, что, как только судебное слушание будет завершено, «я льщу себя надеждой… что мое поведение будет выглядеть безупречным как до, так и после нашего кораблекрушения»[734]. В одном из своих немногочисленных публичных комментариев капитан заметил: «Мне нечего сказать против злодеев до дня суда»[735] – и добавил, что никто и ничто не спасет этих людей от повешения.
История – или истории – об экспедиции продолжала захватывать воображение людей. Газетные публикации[736] множились в геометрической прогрессии, чему способствовало ослабление правительственной цензуры и повышение уровня грамотности населения. И для удовлетворения ненасытной жажды публики к новостям возник целый класс профессиональных литературных поденщиков, зарабатывающих на хлеб насущный продажей сенсационных историй. Этих людей литературные круги называли щелкоперами с Граб-стрит – на этой улице в одном из беднейших районов Лондона теснились ночлежки, публичные дома и издательские конторы-однодневки. Конечно же, на Граб-стрит ухватились за «дело “Вейджера”».
Газета «Каледониан Меркьюри» писала, что Балкли и взбунтовавшаяся команда применили физическое насилие не только к Чипу и Гамильтону, но и ко всем их сторонникам – «связали по рукам и ногам»[737], прежде чем оставить их «на произволение оказавшихся более милосердными варваров». В другом рассказе излагалось мнение Гамильтона: мол, поведение Чипа бывало «часто загадочным и всегда заносчивым и самонадеянным», однако теперь, оглядываясь назад, он, Гамильтон, понял, что капитан «всегда действовал, ведомый прозорливым предвидением»[738].
За газетами подтянулись книгоиздатели. Все хотели откусить от сочного куска, коим, вне всякого сомнения, была предстоящая тяжба между Балкли и Чипом. Вскоре после возвращения в Британию Чипа из Чили на другом судне прибыл Кэмпбелл. Он опубликовал собственный рассказ объемом более ста страниц под названием «Продолжение путешествия Балкли и Камминса по Южным морям», где защищался от обвинений в государственной измене. Впрочем, Кэмпбелл вскоре бежал из страны и вступил в испанскую армию.