– Боже мой, что это…
– Фашисты, – ответил я.
Она закрыла лицо руками. Часто говорят, что слезы облегчают.
Мы пробыли у Буайе неделю. Каждый день я выходил с Лилой на улицу, и мы шли по улицам Клери, держась за руки. Мы ходили медленно, целыми часами, чтобы все они могли нас видеть. Мы шли прямо вперед, молодая женщина с выбритым черепом и я, Людовик Флёри, известный во всей округе своей памятью. Я говорил себе, что нам будет очень не хватать фашистов: без них будет тяжело – не на кого сваливать свою вину.
На пятый день нашего шествия месье Буайе пришел к нам в комнату очень взволнованный, держа в руке “Франс-суар”: нас сфотографировали, когда мы шли по улицам Клери, держась за руки. Я не знал, что мое лицо может быть таким жестким.
На следующий день нас остановили трое молодых людей с повязками
– Ты кончишь эту провокацию?
– Это было сделано, чтобы все могли видеть, так?
– Ты получишь пулю в зад, Флёри. Надоело. Что ты хочешь доказать?
– Ничего. Все давно уже доказано.
Они ограничились тем, что обозвали меня ненормальным. Я продолжал нашу демонстрацию еще несколько дней. Меня уговорил перестать месье Буайе:
– Они привыкли вас видеть. Это больше не производит впечатления.
Мы вернулись в Ла-Мотт и вышли оттуда только в конце октября, чтобы пожениться.
Жанно Кайе каждое утро поставлял нам провизию и подарил щенка с их фермы. Лила назвала щенка Шери[38], что вызвало массу недоразумений: каждый раз, как она звала, мы прибегали оба. В эти дни случилось горе, в жизни без этого не бывает: мы узнали, что Бруно не вернулся из воздушного боя в ноябре 1943‐го. На его счету было уже семнадцать побед, он имел чуть ли не самое большое количество наград среди летчиков Английских военно-воздушных сил. И мы напрасно посылали в Польшу письмо за письмом, чтобы узнать что‐нибудь о Таде.
Лила решила отложить на год поступление в Сорбонну, чтобы лучше подготовиться. Она много занималась. “Тенденции современного искусства”, “Сокровища немецкой живописи”, “Творчество Вермеера”, “Мировые шедевры”, “Музеи Европы” – груда книг росла на столике, который она поставила у окна мастерской.
Родители Лилы на нашей свадьбе не присутствовали. Серьезные испытания, через которые они прошли, не заставили их забыть свое высокое положение, и они не одобряли мезальянса. Прежние представления быстро возвращались, и Стас Броницкий снова ощетинился. Нашими свидетелями были Дюпра собственной персоной и графиня Эстергази, с восстановлением демократии ставшая вновь Жюли Эспинозой. Американский солдат привез ее к мэрии на военной машине. Жюли сопровождали две изумительно красивые молодые женщины.
– Возобновляю свою организацию, – объяснила она нам.
Она была великолепна в огромной высокой шляпе, с вечной золотой ящерицей у плеча.
Мадам Жюли сожалела, что мы не венчаемся в церкви.
Дюпра был в визитке, с орхидеей в бутоньерке. “Лайф” посвятил ему статью, этот номер еще и сейчас висит над портретом Брийа-Саварена; на обложке знаменитая фотография Роберта Капы с изображением “Прелестного уголка” и стоящего у входа его суверенного владыки в рабочем одеянии. Название статьи: “Взгляд на Францию”. Статья вызвала большое негодование парижской прессы. В самом деле, в 1945 году искусство кулинарии не занимало в стране такого почетного места, как сегодня. Не знаю, какое место отводили Франции в Европе американцы, но они оказывали “Прелестному уголку” и его знаменитому хозяину не меньше уважения, чем немцы.