Я нашел свою группу без особого труда. В час ночи, пробираясь через болота, я наткнулся на взвод американских парашютистов с черными лицами, которые высадились не там, где надо, и не знали, где находятся. Я провел их в Невэ на наше место сбора и встретился там с Субой и двадцатью товарищами. Как я уже говорил, у нас был приказ производить диверсии, но многие не устояли перед соблазном драться с оружием в руках. Большинство погибло. С восьмого по шестнадцатое июня у нас был только один автомат со ста патронами и две автоматические винтовки со ста пятьюдесятью патронами на десятерых; уцелевшим досталось какое‐то количество оружия от убитых немцев. Я ограничивался тем, что взрывал железные дороги и мосты и повреждал телеграфные линии. Мне не хотелось убивать людей, а сразу трудно отличить гестаповца от человека; стреляешь не раздумывая, и вот уже поздно: он мертв. Кроме того, меня немного сковывало воспоминание о командире танка, который пощадил нас с Лилой. Но когда армия вермахта отступала, я хорошо поработал у нее в тылу.
Глава XLVII
Три недели я ничего не знал о Лиле. Позже она мне сказала, что Дюпра был с ней очень любезен, хотя один раз удивил ее, ущипнув за попку. Он сам очень смутился, но даже в его возрасте эмоции иногда берут верх. Она провела в “Прелестном уголке” две недели, помогая Дюпра принимать американцев и пытаясь переводить им “карту Франции” на английский, что, по мнению Дюпра, было невозможно. Потом она вернулась в Ла-Мотт, и 10 июля мы с ней встретились там. На следующий день мы вместе отправились в Клери. Бои еще шли, но для Нормандии это уже были отзвуки удаляющейся грозы. Я приклеил на двери мэрии объявление, что работа в мастерской Ла-Мотт возобновляется с завтрашнего дня и приглашаются все местные дети, интересующиеся тем, что Амбруаз Флёри называл “благородным искусством воздушных змеев”. Велосипед и корзинка Лилы сохранились, и она постаралась раздобыть у американцев шоколаду для детей. Она хотела отметить возобновление “занятий” в Ла-Мотт праздничным чаепитием.
Военный грузовик подбросил меня до “Оленьей гостиницы”, где разместились американцы; я вылез у входа в парк. Я хотел попрощаться с мадам Жюли, которая возвращалась в Париж.
Я нашел ее в слезах; она лежала в кресле у рояля, на котором вместо фотографий бывших “друзей” графини Эстергази стояли фото де Голля и Эйзенхауэра.
– Что случилось, мадам Жюли?
Она едва могла говорить.
– Они… его… расстреляли!
– Кого?
– Франсиса… то есть Исидора Левковича. Ведь я приняла меры… Помнишь удостоверение “выдающегося участника Сопротивления”, где фамилия не была вписана, которое мне дал Субабер?
– Конечно.
– Это было для него. Я его отдала ему. Оно было у него в кармане, когда они его расстреляли. Они впихнули его в грузовик с двумя коллаборационистами из гестапо, настоящими, и убили его. Потом нашли удостоверение. Изя его им не показал! Наверно, он от страха вкатил себе такой укол, что забыл об этом!
– Может, это не потому, мадам Жюли. Может, ему все осточертело.
Она ошеломленно посмотрела на меня:
– Что осточертело? Жизнь? Что за чепуха!
– Может, он сам себе надоел, и эти уколы, и всё.
Она была безутешна.
– Банда негодяев. После всех услуг, какие он вам оказал…
– Это не мы его расстреляли, мадам Жюли. Это новые. Те, кто стали партизанами после ухода немцев.
Я хотел поцеловать ее, но она меня оттолкнула: