– Убирайся. Не желаю больше тебя видеть.
– Мадам Жюли…
Ничего не поделаешь. В первый раз с тех пор, как я ее знал, эта неукротимая женщина поддалась отчаянию. Я оставил ее, старую плачущую женщину, которая, как бедный Исидор, забылась: она не помнила, куда дела свою твердость.
Я доехал на попутном джипе до Клери и вышел на улице Старой Церкви. Я должен был встретиться с Лилой на площади Жур; недавно ее переименовали в площадь Победы. Выйдя на площадь, я увидел у фонтана толпу людей. Слышались смех и крики, бегали дети; несколько человек, в основном пожилых, уходили прочь, в том числе месье Лемэн, друг моего дяди, участник Первой мировой войны, у которого колено не гнулось с самого Вердена. Он прошел, хромая, мимо меня, остановился, покачал головой и пошел дальше, ворча про себя. Мне не видно было, что происходит у фонтана. Я бы не обратил на это особого внимания, если бы не заметил обращенных на меня странных взглядов. Леле, новый хозяин “Улитки”, Шариво, бакалейщик с улицы Бодуэн, хозяин писчебумажного магазина Колен, да и другие смотрели на меня со смешанным выражением смущения и жалости.
– Что происходит?
Они молча отвернулись. Я бросился вперед.
Лила сидела на стуле у фонтана с обритой головой. Парикмахер Шино, с бритвой в руках и улыбкой на губах, немного отодвинулся и любовался своей работой. Лила в летнем платье смирно сидела на стуле, сложив руки на коленях. Несколько секунд я не мог пошевелиться. Потом у меня в горле что‐то порвалось, и я издал вопль. Я кинулся к Шино, двинул его кулаком по роже, схватил Лилу за руку и потащил через толпу. Люди расступались: дело сделано, “малышка” расплатилась за то, что спала с оккупантами, так что все в порядке. Позже, когда я смог думать, самым ужасным на фоне всего этого кошмара стало для меня воспоминание о знакомых лицах: все это совершили не какие‐то монстры, а люди, которых я знал с детства. И это было страшнее всего.
Я помню, не могу забыть. Я бегу по улицам Клери, таща Лилу за руку. Мне кажется, я никогда не перестану бежать. Я не знал, куда бегу, впрочем, бежать было некуда. Я рычал.
Я услышал шаги за спиной и обернулся, готовый драться. Я узнал булочника, месье Буайе; он со своим толстым животом совсем запыхался.
– Пойдем ко мне, Флёри, это рядом.
Он провел нас в булочную. Его жена бросила на Лилу испуганный взгляд и заплакала, закрываясь фартуком. Буайе проводил нас на второй этаж и оставил одних. Перед тем как закрыть дверь, он бросил:
– Вот теперь фашисты действительно выиграли войну.
Я уложил Лилу на кровать. Она была неподвижна. Я сел рядом. Не знаю, сколько времени мы провели так. Иногда я проводил рукой по ее голове. Конечно, они вырастут. Они всегда отрастают.
Ее глаза смотрели в одну точку; казалось, она видит перед собой что‐то страшное. Насмешливые лица. Бритву в руках славного сельского парикмахера.
– Ничего, дорогая. Это просто фашисты. Они пробыли здесь четыре года и оставили след.
Вечером мадам Буайе принесла нам еду, но накормить Лилу оказалось невозможно. Она была в прострации, с широко открытыми глазами, и я думал об ее отце, который “порвал с действительностью с ее слезами и сложностями”, как Лила когда‐то выразилась. Ох уж эти аристократы! Ведь, в конце концов, что такое обритая голова молодой женщины? Это еще очень вегетарианский вариант, когда подумаешь обо всем, что делали другие: концлагеря, пытки, – ну да, другие… – но кто другие?
Человеческое братство имеет иногда мерзкий привкус.
Ночью я встал и поджег “Прелестный уголок”. Облил бензином старые стены, а когда они начали рушиться, смог наконец спокойно заснуть. К счастью, это был только дурной сон.
Месье Буайе привел доктора Гардье, который сказал нам, что Лила в состоянии шока, и сделал укол, чтобы она заснула. Когда дверь открывалась, я слышал, как радио возвещало о наших победах.
Поздно днем она проснулась, улыбнулась мне и сделала движение, чтобы провести рукой по волосам.