Она встала. Я повернулся к Шино:
– Сколько я вам должен?
Он молчал, раскрыв рот.
– Сколько? Не люблю делать долги.
– Три с половиной франка.
– Вот сто су, с чаевыми.
Он бросил бритву и убежал в заднюю комнату.
Когда мы подъехали к мэрии, все нас ждали. Когда присутствующие увидели бритую голову Лилы, наступило глубокое молчание. Усы Дюпра нервно вздрогнули. У моих товарищей из организации “Надежда” был такой вид, будто фашисты вернулись и все надо начинать сначала. Только Жюли Эспиноза оказалась на высоте. Она подошла к Лиле и поцеловала ее:
– Дорогая, какая замечательная мысль! Это вам так идет!
Лила была очень весела, и легкая скованность гостей быстро рассеялась. После церемонии мы поехали в “Прелестный уголок”, и в конце обеда Марселен Дюпра произнес речь, где с волнением говорил о тех, кто “стоял на посту”, но без всякого намека на себя. Он просто напомнил, “с какими испытаниями пришлось встретиться каждому из нас”, и потом произнес фразу, которую я не совсем понял: неясно было, то ли он рад вернуть “Прелестный уголок” Франции, то ли Францию “Прелестному уголку”. В заключение он повернулся к приглашенным американским офицерам и с минуту созерцал их в мрачном молчании.
– Что касается будущего, нельзя не испытывать некоторого беспокойства. Господа, из вашей великой страны до меня доходят слухи, которые заставляют меня опасаться худшего. Наша Франция, претерпевшая столько бед, подвергнется новым испытаниям. Я уже слышу, что говорят о курах, выращенных на гормонах, и даже, да простит меня бог, о замороженных блюдах и, что еще хуже, о полуфабрикатах. Американские друзья, никогда Марселен Дюпра не примирится с кухней полуфабрикатов. Тем, кто захочет превратить нашу Францию в кормушку для скота, я стану поперек дороги! Я буду стоять до конца!
Раздались крики “браво!”. Американцы начали аплодировать первыми. Дюпра поднял руку:
– Нет смысла отрицать – после всего пережитого ощущаешь некоторую пустоту. Мы не смогли подготовить себе смену. Тем не менее я уверен: то, что я защищал изо всех моих сил, с каждым днем будет укрепляться и в конце концов победит и восторжествует так, как мы и представить себе не можем. Что касается тебя, Людовик Флёри, который столько сражался за это будущее, и вас, мадам, кого я знал маленькой девочкой, вы достаточно молоды для того, чтобы однажды увидеть ту Францию, о которой я, как старый человек, могу только мечтать, и тогда вы дружески вспомните обо мне и скажете: “Марселен Дюпра видел верно”.
На этот раз аплодисменты продолжались добрую минуту. Мадам Эспиноза вытирала глаза.
– Еще одно слово. За этим столом нет одного человека. Не хватает друга с большим сердцем, человека, не умеющего отчаиваться. Вы угадали, я говорю об Амбруазе Флёри. Нам его очень недостает, и я знаю, Людо, каково твое горе. Но не будем терять надежды. Может быть, он к нам вернется. Может быть, он снова будет среди нас – тот, кто с таким постоянством умел выразить благородным искусством воздушных змеев все, что есть вечно чистого и неизменного на этой земле. Я поднимаю свой бокал за тебя, Амбруаз Флёри. Где бы ты ни был, знай: твой духовный сын продолжает твое дело и благодаря этому небо Франции никогда не будет пустым!
Я действительно взялся за работу, и никогда еще после отъезда дяди в нашей мастерской не кипела такая бурная деятельность. Страна нуждалась в моральной поддержке, и заказы сыпались со всех сторон. Наш фонд очень пострадал, и нам приходилось начинать практически с нуля. Большая часть изделий сгорела, но штук пять – десять, которые дяде удалось спрятать у соседей, служили нам образцами, хотя из‐за небрежного обращения обветшали и потеряли форму и цвет. Я знал работу и работал быстро. Вопрос был только в том, хватит ли у меня вдохновения после всего пережитого. Воздушные змеи требуют большой наивности. С материалами тоже была проблема, а у нас не было ни гроша. Дюпра нам немного помог: как он говорил, во что бы то ни стало надо сохранить местную достопримечательность, но по‐настоящему нас поставила на ноги мадам Жюли Эспиноза. В освобожденном Париже мадам Жюли открыла самую блистательную страницу своей карьеры, которой славилась в течение последующих тридцати лет. Я немного колебался, не зная, что сказал бы дядя, если бы знал, что наших змеев в некотором роде финансирует первая сводня Парижа, но меценаты всегда существовали. Кроме того, мне казалось, что, отвергнув эту помощь, я стал бы на одну доску с людьми, считающими, что первопричина всего земного добра и зла находится ниже пояса. Так что мы поехали в Париж навестить мадам Жюли. Ей удалось заполучить прекрасную квартиру с мебелью в стиле Людовика XV. Мадам Жюли угостила нас чаем и рассказала, с какими трудностями сталкивается из‐за конкуренции. Ее возмущало, что заведения, принимавшие немцев, по‐прежнему открыты и обслуживают американцев.
– Ну и нахальство у некоторых бабенок! – ворчала она.
Я с ней согласился, тем более что накануне был свидетелем восхитительной сцены между Дюпра и мадам Фабьенн, “хозяйкой” с улицы Миромениль. Она явилась обедать в “Прелестный уголок” в сопровождении американского военного атташе и имела наглость сообщить Дюпра, что не один он, по его выражению, “стоял на посту”.
Дюпра страшно разгневался.
– Мадам, – заорал он, – если вы не видите разницы между очагом цивилизации и борделем, я вас прошу выйти!