– Колье на леди Брустер, – я выделил голосом слово «колье». – Какое оно было?
– А, – небрежно сказал он, – колье. Совсем обычное. С драгоценными камнями. Блестящими камнями.
– С какими именно? – настаивал я.
– Не помню… Разве это важно? Красивое колье. Что вы впились в это колье, как пиявка… Далось оно вам. Даже странно. Мы давно не виделись, а вы пристаете с такой ерундой.
Я отвернулся, уставившись в окно. Существо, которое сидело рядом со мной, лишь внешней оболочкой оставалось моим бывшим коллегой Крэббом, но по сути представляло собой нечто иное. Крэбб еще владел своим сознанием, когда отправлял телеграмму, и у него хватило сообразительности передать мне условную фразу, по которой я смогу определить, кто находится передо мной – настоящий ли Крэбб или нечто непонятное, лишь притворяющееся им.
Я перевел разговор на другое, но беседа определенно не клеилась. Тот, кто выдавал себя за Крэбба, едва ли был способен поддерживать связный разговор, он лишь повторял за мной отдельные фразы, добавляя к ним слово-другое. С каждой минутой на душе становилось все тягостнее. Наконец я сказал, что сам подогрею чай, и отправился на кухню. Мой собеседник даже не шевельнулся, он продолжал апатично сидеть за столом и смотреть в одну точку.
На кухне, довольно чистой и аскетичной, я обнаружил чайник, налил себе в кружку кипятка и вернулся обратно в комнату. Крэбб даже не пошевелился, когда я вошел.
– Вы не собираетесь вновь приступить к работе? – осведомился я. – Баррингтон просил передать, что с удовольствием примет вас обратно.
Вместо ответа существо, выдававшее себя за Крэбба, вдруг поднялось, подошло ко мне, наклонило голову и тщательно обнюхало мои волосы и шею. Я отчетливо слышал его дыхание. Он глубоко втягивал в себя воздух, раздувая ноздри, и шумно сопел. Меня охватило оцепенение, я не мог пошевелиться. Чувство, которое я испытывал, было гораздо сильнее страха – и оно, несомненно, было гораздо более древним, ибо не было окрашено никакой человеческой эмоцией. К страху, как нетрудно заметить, всегда примешивается что-то еще – любопытство, омерзение, ненависть… Даже охваченный ужасом человек все-таки остается человеком, существом разумным и мыслящим, неспособным в единый миг избавиться от всех многовековых напластований культуры. Как бы сильно он ни был напуган, он все-таки сохраняет способность анализировать происходящее и каким-то образом на него реагировать. Однако сейчас я находился во власти совершенно иного ощущения, которое я называю страхом лишь за неимением более точного определения.
Что-то поднималось в моей душе из неописуемо древних глубин, давным-давно позабытых человечеством. Я ощущал своего рода атавистический ужас, который испытывал, видимо, наш пещерный предок, когда сталкивался с каким-то жутким явлением, которому не находилось никаких объяснений в его примитивном мире. Первобытный человек видел в этом непостижимую волю богов и духов – незримых, но явственно ощутимых. В силу своего воспитания я был лишен даже этого слабого утешения: я не верил ни в тех, ни в других… И хотя мой мир был неизмеримо более сложен, при столкновении с древним ужасом я оказался столь же беспомощен и точно так же парализован, как и какой-нибудь пещерный житель, едва лишь научившийся ходить прямо и изготавливать примитивные орудия труда.
У меня заледенели кончики пальцев – признак того, что кровь к ним не поступала. Я предпринимал огромные усилия – со стороны совершенно не заметные, – чтобы стряхнуть с себя это оцепенение и как-то пошевелиться. Но в то же время мне казалось, что, если я совершу хотя бы незначительное движение, произойдет катастрофа: то огромное, древнее, что нависает сейчас надо мной, попросту сломает мне шею.
Неожиданно Крэбб отошел и как ни в чем не бывало уселся на прежнее место.
– Никакой гнилой рыбы, – сказал он, облизнув губы.
Я перевел дыхание.
Мой собеседник вдруг судорожно вздохнул и уронил голову на стол. Это, как и все остальное, также произошло абсолютно внезапно.
Я наблюдал за ним, не двигаясь с места. Я по-прежнему считал, что чем меньше я действую, тем безопаснее для меня… и возможно, для Крэбба, если его еще можно спасти. Крэбб широко раскрыл рот и захрипел, как умирающий. Его руки тряслись так сильно, что стучали о стол – звук, похожий на тот, что издают крупные градины, попадая на черепичную крышу. Потом он ненадолго затих, и вдруг до меня донесся еле слышный шепот:
– Жемчужное…
– Что? – Я насторожился.
– На ней было жемчужное ожерелье… Девять крупных жемчужин…
– Крэбб, дружище! – Я подскочил. Тот атавистический ужас, что только что оледенил мои конечности, мгновенно исчез, растворился как не бывало. О нем напоминала только слабость, которую я до сих пор испытывал: сильные моральные потрясения никогда не проходят для меня даром, я могу даже заболеть и пару дней пролежать с температурой.