Но сейчас мой разум как будто натолкнулся на некий барьер, на нечто, чему не было ни названия, ни объяснения, это невозможно было ни сосчитать, ни определить какими-либо словами. Ничто из того, чем владеет человеческий ум, не подходило для осознания того невыразимого, что таилось в лесной чаще.
В какой-то мере это было похоже на то, что раздавалось в мертвом саду миссис Паттеридж, но умноженное тысячекратно. Я перестал вслушиваться и всматриваться и сосредоточился на тропинке. Я был уверен, что запредельное на какой-то миг соприкоснулось со мной разумом – и в то время, как я мысленно ощупывал его, оно тоже, в свою очередь, мысленно ощупывало меня. И самым безопасным было попросту отключить мысли – насколько это возможно – и смотреть себе под ноги, считая шаги. Я почти физически ощутил, как незримые щупальца отдернулись от моего мозга… мне стало легче – ненадолго.
Вскоре передо мной открылся поселок. Это было небольшое, унылое поселение с островерхой церковью в центре. Я был удивлен, увидев в этой глуши столь характерное для Новой Англии строение. На миг я даже подумал, что мне почудилось, но звук колокола, донесшийся до меня в тот же миг, развеял сомнения. Церковь как будто хотела мне возразить, когда я усомнился в ее существовании, и подала голос, едва я ступил на территорию Драммонд-Корнерс.
Итак, я был на месте. Осталось только понять, что означает «на берегу», как подписал Крэбб свою телеграмму. Несомненно, это указание на местоположение его дома. Но что за «берег» мог быть здесь, посреди лесной чащи?
Мои сомнения разрешились довольно быстро, когда дорога пошла под уклон и вывела меня к заросшему осокой озеру, простиравшемуся, как и болотце, которое я уже наблюдал, пока шел от железной дороги, до непроходимой чащи. Небольшой дом, возведенный, судя по некоторым деталям, в частности веерообразному окну, расположенному прямо над входной дверью, не позднее середины прошлого столетия, стал обиталищем моего друга, запертого здесь, как в клетке.
Пока я шел по поселку, мне не встретилась ни одна живая душа, что показалось странным. Здесь не было даже кошек и собак. Только колокол на церкви мерно гудел в такт моим шагам – впрочем, это, разумеется, было лишь иллюзией, порожденной моим чрезмерно развитым воображением и напряженными нервами. Стоило мне поравняться с церковью и бросить взгляд на ее островерхую крышу, как всякие звуки умолкли. И когда я быстро зашагал дальше, я не слышал больше ничего, кроме шороха гравия под моими ботинками.
Стены дома на берегу были выкрашены в красный цвет, словно это был не жилой дом, а сарай. Они отражались в озерном зеркале фрагментами – там, где осока оставляла воду открытой, – и от этого казалось, будто в озере кто-то разбросал красные цветы.
Я поневоле вздрогнул, вспомнив о цветах на картинах Деборы Остин, – и почти мгновенно то самое невыразимое, что притаилось в лесной чаще, вновь коснулось моего сознания. Это прикосновение вызвало почти физическую боль и смешанное с болью отвращение. Как будто нечто абсолютно чуждое человеческому сознанию настойчиво пыталось проникнуть в мои мысли и завладеть ими. Я тряхнул головой, решив не поддаваться наваждению, и поднял руку, чтобы постучать в дверь. Но не успел я даже коснуться двери, как она распахнулась. На пороге стоял Крэбб – он выглядел поздоровевшим, его кожа стала загорелой, рукава клетчатой рубашки были закатаны.
– Крэбб, дружище! – сказал я, стараясь выглядеть непринужденно. – Да вы тут процветаете. А я подумал было, что вам нужна помощь, и примчался при первой же возможности.
– А! – произнес он отрывисто. Он странно, тяжело дышал, что как-то не вязалось с его бодрым видом. Глаза его бегали, словно он никак не мог определить, откуда доносится мой голос и в какую сторону ему следует смотреть. – Вы приехали.
– При первой же возможности, – повторил я.
– Угощу вас чаем, – сказал Крэбб. – Гостей нужно угощать чаем. И… Как вам понравилась погода?
Что-то в его манере общаться вдруг неприятно напомнило мне Пейшенс Паттеридж, и я насторожился.
– Довольно странно, что вы поселились на берегу озера, – заметил я, проходя вслед за ним в дом и беглым взглядом окидывая стены. Они были выкрашены свежей краской – ни следа запустения или неряшливости. Даже живя в подобной глуши и совершенно очевидно занимаясь физическим трудом, Крэбб не позволял себе опуститься.
– Что же, по-вашему, такого странного в том, что я живу на берегу озера? – улыбнулся он.
Я никогда раньше не видел у него такой широкой открытой улыбки и решил считать ее признаком поправившегося самочувствия и следствием близости к природе.
– Насколько я помню, в Нью-Йорке вас преследовал отвратительный запах гниющей рыбы, – пояснил я. – Поэтому было бы логично предположить, что вы станете избегать близости какого-либо водоема.
– А, – отозвался он неопределенно. – Однако это было в Нью-Йорке. Когда я переехал сюда, ситуация полностью изменилась. Здесь никакой гниющей рыбы. Никакого дурного запаха.
При этом, как я заметил, ноздри его чуть-чуть раздулись, как будто он принюхивался к чему-то.
Спустя мгновение он подтвердил мои худшие опасения, прибавив: