Я увидел, как прямо посреди дороги вздулся пузырь. Он был полупрозрачным – как и те, что подплывали к нам по озеру. Я вспомнил, что здесь везде заболоченные участки. Я сделал еще несколько шагов – и успел увидеть, как чудовищный пузырь поглотил Крэбба, втянув его внутрь. Несколько раз лицо Крэбба, искаженное полупрозрачной сферой, прижималось к внутренней поверхности пузыря, потом дымом заволокло все пространство внутри, и мой друг исчез.
Я побежал, насколько у меня хватало сил, стараясь отключить все мысли и вытолкнуть из своего сознания эти чужие, назойливо повторяющие одну и ту же фразу голоса…
Я вернулся в Нью-Йорк через несколько дней, совершенно измученный этим путешествием. Все было утомительно; должно быть, я уже был отчасти болен, когда садился в поезд, и даже постепенное возвращение к цивилизации не могло пробиться к моему затуманенному сознанию. За окном вагона мелькали аккуратные домики, затем впереди начали вырисовываться небоскребы, поезд медленно входил в здание вокзала.
Едва я сошел с платформы, как какой-то сильный тошнотворный запах ударил мне в нос. Сперва я решил было, что после чистого воздуха сельской местности вонь большого города воспринимается особенно остро, но вскоре понял, что обманываю сам себя. В происхождении этого отвратительного запаха невозможно было обмануться: так несет тухлой рыбой. Весь город был пропитан этой омерзительной вонью, она исходила от автомобилей, от хорошо одетых людей на улицах, даже от стен домов.
Я с трудом добрался до комнаты, которую снимал в те дни, не раздеваясь упал в постель и проспал, надо полагать, больше суток.
Меня разбудило вторжение Баррингтона. Сам главный редактор собственной персоной ввалился ко мне, одолжив ключ у домохозяина, и настойчиво принялся меня будить, для чего предлагал мне воду, прикладывал на мой лоб смоченный той же водой нечистый носовой платок, тряс меня за плечо и громогласно рокотал, заполняя звуком своего голоса все помещение:
– Как же вы так раскисли, Эверилл! В вашем-то возрасте! От вас, милый мой, должны исходить бодрость и инициатива, а вы распространяете какие-то ужасные стариковские флюиды болезненности и уныния. Это никуда не годится, слышите вы? Как, добрались до Крэбба? Что он сказал?
– Крэбб… – с трудом пробормотал я, и впечатления нескольких недавних дней обрушились на мое воспаленное сознание, причиняя почти физическую боль. – Нет, его больше нет… Он не вернется, я хочу сказать. Он… решил остаться в глуши.
Баррингтон всплеснул руками, и рыбная вонь, исходившая от его крупного тела, сделалась нестерпимой. Я поморщился, чего он не заметил.
– Он как-то объяснил свое идиотское решение? – резко спросил Баррингтон.
– Он… Если вы не возражаете, сэр… Я бы хотел остаться один… – Я слабо понимал, что именно лепечет мой язык. Мне просто хотелось, чтобы он ушел и перестал донимать меня расспросами.
Выдержав паузу, Баррингтон с силой ударил себя по коленям.
– Что ж! – произнес он, поднимаясь. – Вижу, вы все еще нездоровы, Эверилл. Советую заняться своим самочувствием, и как можно быстрее. Такие вещи нельзя затягивать… Знаете, – прибавил он добродушно, – я мог бы порекомендовать вас моему тестю, он довольно известный психиатр и с вас, как с моего сотрудника, взял бы недорого…
– Благодарю вас, – выговорил я, насилу заставив себя как-то отреагировать на это в сущности любезное предложение.
Когда Баррингтон ушел, я с некоторым облегчением перевел дыхание. Я сел в постели и оглядел свою комнату. Она была такой же, какой я ее оставил: с почти аскетичным убранством; если не считать какой-то картинки на стене, чисто прибранная – с тонким слоем пыли, налетевшей за время моего отсутствия, но и только. Десяток книг стояли на грубо сколоченной книжной полке, на столе рядом с пачкой чистой бумаги размещалась накрытая дерматином пишущая машинка. Но что-то было в комнате не так. Было в ней нечто, вызывающее мое беспокойство. Я поступил как обычно: закрыл глаза и начал перебирать в мыслях последние впечатления от увиденного. Пишущая машинка? (К ней первой как к моему главнейшему орудию труда обратились мои мысли.) Нет, с ней все в порядке. Пыль на подоконнике? Может быть, платок, который Баррингтон забыл на табурете возле моей кровати? Платку я уделил особое внимание, поскольку это был предмет, чуждый моей комнате… но нет, мысль о нем не вызвала у меня отрицательных или тяжелых эмоций.
Я снова открыл глаза – и вдруг содрогнулся и заледенел внутри.
Дело было в картине. Обычно я не обращал на нее внимания – обычная грубая мазня из тех, что нравятся владельцам меблированных комнат: они покупают их по дешевке для создания «культурной атмосферы». Я так привык к ней, что не обращал внимания на ее сюжет. Между тем картина изображала огромный букет, поставленный в вазу. Ваза находилась то ли на столе, то ли на табурете – это было неясно, поскольку тонуло в полумраке. Высвечивалась только белая кружевная салфетка, подложенная под саму вазу.
Цветы с их огромными махровыми растрепанными «головами» были омерзительны. Они напоминали сырое мясо, которое кто-то пытался кромсать тупым ножом. Их зевы были раскрыты, словно даже в предсмертной агонии они не оставляли попыток укусить и загрызть любого, кто окажется рядом. И это от них ползла, наполняя комнату удушьем, вонь мерзкой тухлятины.
Обернув руку платком, я осторожно снял картину и вынес ее из комнаты, и на какое-то время мне стало легче.
Думаю, мои дни сочтены – по крайней мере дни человека, которого знали под именем «Эверилл Баррел». Если мне суждено продолжить свое существование, то в какой-то иной форме – или вообще вне всякой формы, в виде чистой энергии.