Если один в истинной паре умирает, то умрет и второй — эксперимент Лотара и Сандарин это наглядно показал. Но Ирвин сейчас чувствовал, что это для него еще не конец — и от этого становилось досадно и горько.
— Не надо, — прошептала Бейлин: обняла его, поцеловала куда-то в висок, и Ирвин понял, что она плачет. — Не надо так, давай еще поживем немного. Вдруг все еще изменится?
Ирвин усмехнулся. Что тут может измениться? Но Бейлин просто хотела поддержать его, пусть и неуклюже — и от этой поддержки становилось легче. Рядом был кто-то, кто искренне разделял его боль.
Потом он, кажется, задремал — траурный зал вдруг соскользнул куда-то в сторону, и Ирвин увидел степь: свежую, наполненную всеми оттенками воздушной зелени. Далеко-далеко синел размытый горный хребет, и воздух был таким сладким, что его хотелось пить, словно дорогое вино. В степи был день, но Ирвин, шагая среди высоких трав, чувствовал над головой луну.
Она пела. Сейчас ее песня была торжественным гимном любви и жизни — в ней не было ни капли боли и безумия. Она была не такой, к какой привык Ирвин: он вслушивался в переливы мелодии, и все в нем поднималось и текло куда-то вперед.
Он вдруг понял, что кого-то ведет за руку. Опустив глаза, Ирвин увидел темноволосую девочку — он не очень-то разбирался в детском возрасте, но решил, что ей не больше трех лет. Девочка посмотрела на него, улыбнулась, и в ее карих глазах заискрилось веселье.
— Догоняй! — закричала она и, освободив ладошку из его руки, бросилась бежать туда, где из прозрачного воздуха раннего лета вдруг соткался мальчишеский силуэт. Этот ребенок был уже старше, он показался Ирвину школьником. В его руках была катушка, и мальчик сосредоточенно смотрел, как большой воздушный змей упруго плывет по ветру.
— Догоняй! — девочка обернулась, замахала рукой. — Догоняй уже!
Ирвин вздрогнул и проснулся.
Наступил вечер — в траурном зале горели лампы, и какие-то человеческие тени скользили от дверей к постаменту, замирали, скорбно склонив головы, и утекали прочь. Лицо Арьяны хранило спокойную умиротворенность, словно она сделала очень важное дело и заслужила толику отдыха. Долгий и трудный день подошел к концу.
Ирвин поднялся и приблизился к постаменту с гробом. Арьяну нарядили в традиционное синее платье с золотой вышивкой, надели ледариновую цепочку с дымно-голубым бриллиантом. “Она же спит, — подумал Ирвин, глядя в лицо жены. — Спит и видит степь, бескрайнюю зелень и наших детей”.
Ничего этого уже не будет. Никогда.
— Прости меня, — негромко произнес Ирвин. — Прости и подожди там, хорошо? Я скоро.
Арьяна не ответила. Она взяла в руки ледарин, но превращение так и не состоялось.
Что-то пошло не так, и Ирвин не знал, что именно. Впрочем, это уже не имело значения.
— Я скоро, — повторил он, и Песня Волчьей луны поднялась в нем так, что на какое-то мгновение он оглох. Но обращения не случилось — какое-то время Ирвин стоял у гроба, пытаясь опомниться и прийти в себя.
Превращение должно состояться, шепнул ему голос Луны, и остался последний этап. Ты знаешь, что нужно делать.
Ирвин кивнул и, повинуясь тихому темному зову, склонился над Арьяной и поцеловал ее в губы.
На какой-то миг ему сделалось очень холодно — а затем холод смыло огненной волной жара, который, кажется, проник во все клетки его тела, выжигая все, что было прежде, выплавляя из Ирвина нового человека. Мир заволокло серебристо-синим туманом, кровь застучала в голове, и затылок наполнился болью.
Далеко, в невообразимой вышине, зазвенели бесчисленные голоса птиц, расцветая торжественным гимном бесконечной любви и жизни.