Счастливого дня пробуждения
– Ну ты чё? – хохочет она, оглядываясь через плечо. – Ой, руки как мёрзнут! – Она встряхивает кистью, а я на миг пугаюсь: вдруг сорвётся? – Лезь за мной!
Евин силуэт исчезает на крыше, а спустя пару секунд из-за края высовывается её голова:
– Давай скорее! Я состарюсь, пока тебя жду!
Я подхожу к ребристой пожарной лестнице, уже отсюда чувствуя запах окисленного металла. Кладу ладонь на студёную перекладину. Странно, кажется, будто какая-то часть меня помнит, как взбираться по таким лестницам, но ни одно моё воспоминание с этим не связано. Ставлю стопы на нижнюю ступень, неуверенно ползу вверх. Плечи непроизвольно вздрагивают от прокрадывающегося под одежду холода. И уже где-то на полпути между первым и вторым этажом становится страшно. Я невольно гляжу вниз, и меня парализует страх: а если я упаду? Теперь-то я знаю, что такое «удариться». Но то был всего лишь удар головой о руль, а с этой высоты я, чего доброго, кости переломаю.
– Дава-а-ай! Я сто лет ждать не буду! – кричит девочка сверху, стуча кулаком по лестнице. Я в ужасе вжимаюсь в неё, ощущая вибрацию.
Я усилием воли отрываю взгляд от земли и поднимаю его на Еву. Если не смотреть вниз, подниматься легче. Я концентрируюсь на движениях и так постепенно, шаг за шагом, оказываюсь наконец у края крыши. Дрожа то ли от страха, то ли от ночной прохлады, я вскарабкиваюсь и от радости хочу расцеловать твёрдую поверхность.
– Ну вот видишь, не так-то и тяжело! – Ева размашистыми шагами следует к краю, к растянутой на каркасе вывеске. – Эх, жаль, краски нет.
– А зачем тебе краска? – Я неуверенно поднимаюсь с колен, осторожно пробую носиком ботинка наледь на крыше – подморозило после дождя.
– Как зачем? Чтобы какую-нибудь гадость здесь написать!
– Зачем? – ещё меньше понимаю я.
Ева размашисто шлёпает себя по лбу.
– Ну чтобы смешно было! Прикинь, старикан завтра просыпается, а все кругом смеются. Глядит, а там на вывеске какашка нарисована! – Девочка хохочет.
Я молчу, потому что в юморе, кажется, тоже ничего не понимаю. Ева упирает руки в бока и мечтательно глядит вдаль, где расчерченные полосками перелесков поля встречаются с горизонтом.
– А красиво, да? – говорит она. – Жаль, низко совсем. А там, где я раньше жила, я была и в двадцатиэтажных домах. Совсем другое дело.
Двадцать этажей! Я смотрю в небо, пытаясь прикинуть, насколько же это высоко. В десять раз выше, чем мы сейчас.
– Ой! – Ева расставляет руки, пытаясь сохранить равновесие, вцепляется в вывеску. – Ой, смотри! Это наш балкон! – Она тычет куда-то вниз, заставляя меня опасливо высунуться за край. – Прикинь, как маменька удивится, если я её с балкона разбужу, а он изнутри закрыт!
– С такой высоты если спрыгнешь, то может быть компрессионная травма, – качаю я головой.
– Фе! – Она высовывает язык, повисая на каркасе, и начинает раскачиваться туда-сюда. – Скукота!
Дальше я слышу только короткий удивлённый вздох и секундный плоский визг. Взметнувшийся краешек Евиного платья опадает крылом, а затем где-то ниже раздаётся жуткий, глухой металлический удар, будто тяжёлый мешок с размаху стукнули о балку. Я кидаюсь к краю крыши, но застаю лишь финальный момент падения: страшный звук разбитого об асфальт тела. Я, пожалуй, даже слишком хорошо вижу с этой высоты неестественно вывернутую фигурку Евы. Меня охватывает паника. Я зажимаю ладонью рот, сдавливая в пальцах крик.
Я не успеваю понять, как у меня получилось так быстро слететь с пожарной лестницы. Я скорее несусь на парковку, к Еве, надеясь успеть чем-то помочь. Падаю возле неё на колени, но понимаю, что много тут не сделать: она остекленевшими от страха, широко распахнутыми глазами смотрит в небо, рот раскрывается, как у выброшенной на сушу рыбы, и грудь судорожно вздымается и клокочет, будто девочка захлёбывается. Но не от крови, а от боли: голова вывернута чуть дальше, чем должна, на уровне с третьего до шестого позвонка большое розовое пятно, которое постепенно наливается цветом, а под затылком растекается чёрная лужа. Я быстро оглядываюсь на гостиницу. Ну конечно, упала шеей прямо на балконные перила и полетела головой вниз.