Счастливого дня пробуждения

– Ладно. – Она поджимает губы. – Я с вами ещё свяжусь. Пока можете идти.

До самого рассвета я сплю, уткнувшись в стенку и приняв двойную дозу снотворного. Меня так напугало увиденное, что хотелось только поскорее забыться. Сквозь беспокойный сон я вижу, как доктор выходит из номера и как по потолку гуляют голубые и красные огни мигалок. Утром он говорит, что оставался внизу с Евиной матерью и хозяевами – давал показания и беседовал с городской медицинской службой. Он даже не спрашивает меня, как так вышло.

Утро туманное и смурное. Меня ещё ведёт ото сна, и я стараюсь не смотреть на то место под балконом, где лежала Ева. Доктор заводит мотор, и мы выезжаем со стоянки несчастного отеля. Я сползаю ниже по диванчику, чтобы видеть только серое рыхлое небо и больше ничего. Я то проваливаюсь в неглубокую дрёму, где вижу картины нашего особняка и остекленевших от ужаса глаз, то возвращаюсь в реальность. Почему так вышло? Почему? Как всего одно неосторожное движение может стоить так дорого? И до того мне это кажется ужасным, что я не понимаю, что испытывать. Вот что по-настоящему страшно. Умереть можно так быстро и нелепо. Несправедливо. И так рано. Так случайно.

Кажется, сплю я часов до десяти, но чувствую себя так, будто меня всю ночь лихорадка колотила. Я выглядываю в окно: наш старый катафалк ползёт по бугристым колеям земляной дороги, спотыкаясь о рытвины и буксуя на подмёрзших лужах. Вдоль путей видны маленькие коричневые домики, похожие на бисквитные печенья.

– Через час или два будем на месте, – заметив, что я не сплю, говорит доктор.

Я киваю и прибиваюсь лбом к двери.

– Что-то не так? – Он поднимает брови.

– Ну… – повожу я плечом, ковыряя пластик на ручке.

Я даже не знаю, что ответить, ведь со мной всё вроде нормально, но в то же время хуже некуда. Наше путешествие пока не принесло мне ничего, кроме разочарований, а ночное происшествие стало просто апоплексическим ударом от внешнего мира, и мне так много хочется сказать доктору, но вместо этого я спрашиваю:

– Помните, вы как-то говорили, что нужно что-то пострашнее аварии, чтобы меня убить?

Он кивает. Я набираю воздуха в грудь – мне даже произнести это тяжело, и я стараюсь найти слова ещё осторожнее:

– А такой… смерти… у меня бы тоже получилось избежать?

– Не вздумай проверять, – прохладно отвечает доктор, но затем его губы трогает самодовольная усмешка, и, немного помолчав, он дополняет: – Но да. – Мы пересекаемся взглядами. – Не скажу, конечно, что тебе не было бы больно, обязательно было бы. Но… природе пришлось бы постараться, чтобы тебя убить, падения с семи метров было бы недостаточно. – Продолжая чуть улыбаться, он доверительно добавляет: – Если так посудить, лишь богоподобные бессмертны. Так что в каком-то роде ты ближе к богам, чем к людям.

Электрическим зарядом проходит по телу мелкая дрожь, и на мгновение меня ослепляет осознанием: особенное существо. «Ещё бы чуть-чуть, и пиемии бы дождались. Повезло ещё, что ты не человек». «Серьёзных повреждений мозга нет. Хорошо, что ты не человек». Кажется, только сейчас до меня по-настоящему доходит смысл этих слов. Так вот что это значит. Я, я – особенное существо. Все вокруг хрупкие, все умирают: моя бабочка, Николай, даже Ева. Смерть не щадит никого, старик он или ребёнок. Но меня она не тронет.

Становится вдруг так легко, что хочется взлететь в стратосферу, будто я состою из чистейшего водорода, хочется расхохотаться и лопнуть, как стекло от термического удара. И я с каждой секундой всё острее понимаю, что ровная и цветастая человеческая кожа значит не больше, чем узоры на крыльях репейниц, – это симптом слабости. Всё красивое в живом мире скоротечно; его задача лишь индицировать жизнеспособность, репродуцироваться и умереть – в этом смысл красоты. А это вовсе не красиво. Это даже… уродливо. Это самое глупое, для чего можно существовать!

Я снова бросаю взгляд на свои бледные руки, на кольца-шрамы, на разводы на ладонях. И вижу их теперь иначе, будто мутная вуаль спала с восприятия. Вот что по-настоящему красиво. Постоянство. Сила противостоять хаосу. Безопасность. Впервые я чувствую такую всепоглощающую радость и благодарность за то, чем я являюсь, за то, чем меня создали. Так вот о чём говорил тогда доктор: шестьдесят три жизни были созданы и пожертвованы в угоду теории, чтобы сделать возможным моё существование. В моём сознании чаши весов между ними и мной наконец застывают с перевесом на моей стороне.

Глава 14

То тут, то там вдоль дороги скачут кочки срубовых изб, хлевов, огородов. По левую руку тянется огромное и мёрзлое чернозёмное поле, по которому прогуливается крохотная фигурка не то козы, не то осла – отсюда и не видно, не больше муравья. Над деревьями в мартовском солнце горит золочёный крест церкви. За берёзами мелькает поселение: старые деревянные дачи перемежаются с кирпичными новостройками. Похоже, не все дома жилые, многие пустуют от лета до лета.

Мы съезжаем на бугристую размытую дорогу к посёлку – и вот на развилке я вижу чуть покосившийся, обмытый дождями двухэтажный дом с резными наличниками, в проплешинах голубой краски темнеет отсыревший брус. Горбится хромоногая башенка флигелька на подпорках, из скатной крыши торчит давным-давно небелёная печная труба. На самой верхушке на кровле – нелепый, грубо выполненный конёк, будто шахматная фигурка. Я как раз думаю, что ни за что бы мне в этом доме жить не хотелось, как катафалк тут же заворачивает именно к этому чудовищному строению.

– Вот гадёныши, – ругается доктор, щурясь на чернеющий провал разбитого окна под козырьком.