Егор всхлипнул от услышанного. Его передернуло. Он заскреб пальцами по столешнице, как будто старался уползти по ней от угрозы ампутации ноги.
– Нет! – тихо и жалобно простонал себе под нос, когда остался один.
Доктор вышел из операционной. За разведчиком пришли санитары.
Все последующие дни и ночи он провел в мыслях о своей ране, в страданиях от неимоверной боли. Он ушел в себя, почти перестал реагировать на то, что творилось вокруг него в палате. Молча и беззвучно принимал лишь половину приносимой ему пищи, отказываясь от нее после нескольких принятых внутрь ложек или кусков.
– Да ешь ты, ирод! – почти закричала на него пожилая медсестра, та самая, что сопровождала завхоза госпиталя.
Она специально пришла в палату, где лежал Егор, чтобы лично покормить его с ложки, а главное – заставить есть.
На ее крик он ответил лишь равнодушным взглядом, который не выражал ничего, кроме полного отсутствия интереса к жизни.
– Ешь ты, ешь! – снова давила на него пожилая медсестра. – Не будешь нормально питаться, не будут твои раны заживать. Весь госпиталь только о нем и говорит, а он никак не реагирует.
Она опустила тарелку с едой себе на колени, отвернулась к окну и заговорила уже намного тише, будто разговаривала сейчас сама с собой:
– Сестры домой с дежурства приходят и детям своим осиротевшим без отцов про тебя рассказывают. Говорят им, как ты назад на фронт рвешься. Потому и калекой жить не хочешь, что так сильно вернуться желаешь. А они, малыши и те, что повзрослее, даже хотят сюда прийти, на тебя вживую посмотреть. Передать тебе, чтобы поправился поскорее и снова воевать начал. Чтоб за их отцов, за похоронки все отомстил. А ты тут не ешь ничего.
Егор повернулся к медсестре, когда почувствовал в ее голосе плач. Та действительно вытирала крохотным платочком слезы, что бежали по ее щекам, и продолжала:
– Этой похлебки и каши, что я в тебя впихиваю, они почти совсем не видят. Сидят полуголодные. Зато верят в твое возвращение на фронт, в подвиги твои новые. А потому готовы последнее отдать тебе, чтобы ты поправился. Готовы голодать, лишь бы ты поквитался за их отцов и братьев.
Егор опустил глаза. Слова пожилой медсестры тронули его сердце. Он почувствовал себя предателем интересов многих и многих людей. Он действительно уже опустил руки, плыл по течению жизни. Просто лежал в палате и ждал той развязки, что сама к нему придет. И ничего, абсолютно ничего не предпринимал для успешного завершения дела.
– Дайте тарелку, – виновато прошептал он женщине. – Я сам. Я все съем. Я вам обещаю, что поправлюсь. Пусть так детям и передадут. Поправлюсь, встану на ноги, вернусь на фронт и буду мстить.
На следующей перевязке Егор попытался выудить из обрабатывавшей его раны медсестры хоть какую-то информацию о своем состоянии. Но лишь услышал от нее сухо произнесенные слова:
– Левая заживает. А о правой пусть сам врач тебе скажет.
Разведчик стиснул от досады зубы. Ответ работницы госпиталя не внушал ему ничего хорошего. Он стал с нетерпением ждать врача, но тот, придя в палату для осмотра раненых, ничего не сказал и лишь отмахнулся.
Перед следующей чисткой Егор отказался от спирта. Решил терпеть сам, без помощи единственной госпитальной анестезии. Мысленно он приготовился к решающему бою. Нога болела, но как будто больше не ныла. Он чувствовал ее и разговаривал с ней про себя. Умолял поправиться, сохраниться здоровой.
Он пережил чистку раны поживому, без спирта, под удивленные и восхищенные взгляды тех, кто присутствовал в операционной.
– Бинтуйте! – выдохнул доктор, проводивший операцию, и посмотрел на разведчика.