Осколки грёз

22
18
20
22
24
26
28
30

Душный коридор, удерживающий в себе скопление учеников разных классов, непрерывно и тяжело давил на мое сознание. Множество голосов проносилось у меня в голове, смешиваясь с моими мыслями. Раньше одно только упоминание о нахождении в толпе уже навеивало страшную неконтролируемую тревогу. Сейчас же я не чувствовал ничего. Жгучее беспокойство не откладывалось в памяти, а лишь плавно рассеивалось в воздухе.

Сделав три вздоха, я ринулся бежать со всех ног в мастерскую, пока вдохновение было сильным.

Исчерканные листы холстов мольберта слетали на деревянный пол цельными и порванными кусками. Паркет в одно мгновение стал усыпан белым, изжитым покрывалом никчемных картин. По венам вновь стучал забытый адреналин. В спешке краски оставляли после себя крупные пятна, придавая утилизированному искусству новые образы. От нарастающего предвкушения кисти рук дрожали, отчего линии отпечатывались размашистыми разводами. Столько месяцев я ждал этого, но от сплошного разочарования уже собирался отнести на помойку все, что напоминало мне о живописи. Мне хотелось рыдать от ненасытного желания творить здесь и сейчас. Запертый и лишенный всякого ожидания на возрождение, я стоял, опершись на стойку, создавая приятную и надежную опору в жизни, за которую не раз приходилось хвататься. Сколько взлетов и падений видел этот неодушевленный предмет, впитавший в себя всю мою горечь и счастье?

Яркие цвета неумело скользили по поверхности полотна. Можно было пересчитать по пальцам, какие написанные мной картины имели хоть долю теплых оттенков, но, видимо, именно так я прощался со своей тьмой. Сюжет произведения перетекал с воображаемого чертежа на бархатистую гладь. Очертания неторопливо вырисовывались, продлевая застывшую вечность. Живые девичьи глаза глядели мне в потрепанную душу. Понемногу в силуэте проявлялся любимый облик. Небрежные пряди цвета кофе с молоком свисали на лоб девушки. Сжатый кулак, прислоненный к самому сердцу, молил о помощи. Воздушный джемпер темного гранатового тона больше не грел изнуренную и слабую девушку. Кафельный пол скрашивал ее одиночество. Скромными штрихами выделялись руки, что держали утомленное лицо в своих объятиях. Призрачные лучи упали на глаза, создавая прямую видимость света. Солнечная полоса проступала отчетливо и настойчиво. Проблески же открывали мир под совсем другим углом, полным идиллии и гармонии. Свет любви был началом затаенной надежды.

Выбившись из сил, я с трудом сделал достаточно шагов назад, чтобы рассмотреть картину издалека. Задумавшись, я осознал, что это стихотворение Эмили, которое приняло иную форму человеческого восприятия.

Иногда ловил себя на мысли, что мой индивидуальный стиль стал вырисовываться почти после каждого прочтения поэтичной строки, скрывающей за собой незримую реальность. Я не знал, что происходило со мной всякий раз, когда приливающееся воодушевление просилось наружу.

Прерывистые всхлипы заставили меня резко обернуться. Передо мной стояла Эмили. Слезы текли ручьем по ее бледным щекам.

– Прости, я не знала, куда пойти…

Палитра отлетела в сторону, и я мгновенно подбежал к своей Лилу.

– Тише, тише.

Все внутри разрывалось на части, когда мокрые пятна затмевали прекрасные черты девушки. Эмили всеми силами старалась не показывать передо мной свою слабость, и порой это выходило ей боком. Я подавлял ее эмоции, мешал им быть услышанными. Моя роль всегда заключалась в позиции автогероя, рассказывающего о правде своего существования, в то время как Эмили была читателем, покорно изучающим мои врожденные изъяны.

– Я так устала, Стэнли. – Ее встревоженный голос бил по ушам.

Объятия стали настолько крепкими, что я чувствовал биение ее ноющего сердца, на пару тактов скачущего быстрее моего. Хрупкое и непорочное, нуждающееся в ласке. Я хотел дать свою любовь Эмили, но просто не знал как. Все свое детство искал я поддержки и любого проявления заботы к себе, но оставался ни с чем. Вырос тем, кем не являлся на самом деле, и только сейчас пытался найти ответы на сотни вопросов.

Открывающийся вид с просторной террасы практически весь был заслонен тяжелыми цветущими ветвями дерева. Ветер не на шутку разыгрался, когда лепестки кацуры[38] начали нагло исследовать мастерскую. Прикрыв двери с двух сторон, я направился к небольшому комоду, заслоненному грудой картин. Старая кофемашина не внушала особого доверия, но работала на удивление исправно. Пряный аромат с запахом ореха пленительно витал в комнате. Эмили сильнее укуталась в пестрый плед, когда прохлада весны пропитала собой художественную каморку. Старый потрепанный диван, измазанный краской, поскрипывал от малейшего шороха.

– Возьми, должно стать немного лучше, – я протянул ей фарфоровую кружку с горячим напитком.

Сделав немного коротких глотков, Эмили расстроенно взглянула на меня. Несколько раз она приоткрывала рот, думая, что сможет выдавить из себя хоть слово, но звуки глубоко сидели внутри. Некоторые фразы все же смогли выбраться из оков, но неизменно путались. Окончания съедали тяжелые вздохи, а буквы и вовсе теряли свое предназначенное место.

Глаза девушки не переставали наливаться слезами. Я взял ее лицо в запачканные в масляной, еще не до конца засохшей краске руки и прижался своим лбом к ее.

– У тебя есть мы, Эмили. Я постараюсь сделать все, чтобы с ней ничего не случилось, слышишь? За три месяца работы я подкопил немного денег. Забери их все.

– Я не могу, Стэн…

– Ты должна. У нее никого нет, кроме тебя, ты же хорошо это понимаешь. Я поговорю с отцом ради тебя и твоей подруги. Только, пожалуйста, возьми деньги.