Живописный труп

– Кому?

Маэстро спросил это так буднично, что Смородина понял – этот открыт для любых предложений, его возможности безграничны.

– Госпоже Абрамовой.

– И?

– Семья госпожи Абрамовой, чьим представителем я являюсь, настаивает на заключении брачного договора.

– По цифрам?

– Вы не будете иметь доступ к ее деньгам.

– Смешно. Она сделает все, что я захочу. А на их пожелания я клал свою кисть.

– Как адвокат, хочу вас предупредить, что у них есть способы оградить вас от ее имущества.

– Не будет у них никаких способов, она совершеннолетняя и вступила в наследство. Впрочем, – восточный красавец выдержал паузу, – я буду снисходителен, если они купят какую-нибудь из моих картин.

– Сколько стоит бобер?

– Три миллиона. Но все в белую, договор, обязанность предоставлять картину на выставки. Предупреждаю, что знаю все ваши штучки, все ваши бессмысленные задушевные разговоры. Если вы пойдете на меня, я поведу себя иначе. У нее будет такая ломка, что она перепишет на меня все, что у нее есть.

Платон Степанович был хороший мальчик, он никогда не расстраивал своих родителей. Но все же, погружаясь, по делам доверителей, в клоаки современной жизни, он был хорошо знаком с тем запахом, который стоял в мастерской. Он понимал, по какой химической причине Правдорубов чувствовал себя бессмертным. Так вот почему госпожа Абрамова падала в обморок, а в свободное время спала.

– Рублей же, да, три миллиона?

Художник кивнул. Ухмылка у него на лице была кривая и грустная.

– Принято. Я донесу ваше щедрое предложение до противоположной стороны. – Смородина встал. Он заметил полочки на стене. На них двумя рядами стояли стеклянные банки с содержимым неопределимого цвета.

– А это?

– Оммаж[2] Пелевину. Прокисшее медвежье дерьмо.

– Сколько?

– Не продается. Любимый писатель – это святое.