– Ты такая тихоня, – говорили ей, – я знаю, ты никому ничего не расскажешь.
А в конце замечали:
– Как славно поболтали!
Хотя болтали только они, Лорино же участие в разговоре ограничивалось краткими «да», «нет» и другими сочувственными односложными восклицаниями.
Те девочки, у которых были возлюбленные, говорили о них часами. Ведь Лора тоже считает Альфи интересным? К тому же он сильный, такой сильный, что, по словам его отца, может унести мешок картошки, который тот сам едва способен поднять, а по словам матери, ест в два раза больше своих братьев; и, хотя ты, возможно, со мной не согласишься, он умеет быть очень приятным, когда пожелает. Только на той неделе в субботу Альфи разрешил приятелю подержать свою рогатку, пока спускался с дерева – «того, что на краю луга, у кузницы, ну, ты знаешь, Лора; больше никто в школе не может на него взобраться. Вот так-то!» Примечательно, что герои этих романов обычно о них и не подозревали. Девочка выбирала себе возлюбленного, которого превозносила (по крайней мере, перед Лорой), мечтала о нем по ночам (во всяком случае, она так утверждала), хранила у себя какую-нибудь никудышную вещицу, которая ему принадлежала, но самое большее, чем отвечал предмет ее воздыханий, – бросал ей при встрече «привет!»
Иногда определиться с возлюбленным было трудно. Тогда надо было отыскать ясеневую веточку с девятью листочками и положить за пазуху, произнеся заклинание:
Как правило, это срабатывало, ведь в сделке участвовала только одна сторона.
Еще чаще Лоре поверяли секреты о ссорах с другими девочками. Что «она сказала», что «я сказала», и сколько времени прошло с тех пор, как они последний раз разговаривали друг с другом. Каждой было что рассказать – хотя бы о том, что подавали дома к воскресному обеду, или о новом платье, которое девочка рассчитывала надеть в церковь на Пасху. Обычно описание начиналось с красного или синего бархата и заканчивалось сообщением, что «это платье нашей Нелл, перелицованное и укороченное». Тут уж Лора пыталась вставить словечко, потому что ей нравилось придумывать наряды. В то время ее идеалом было бледно-голубое шелковое платье, отделанное белым кружевом, и она всегда представляла, как едет, одетая в это платье, в вокзальном дилижансе, как приехала со станции одна из ее тетушек, наведавшаяся к ним в гости.
Эти девичьи откровения бывали весьма любопытны, разве что порой скучноваты; но были и другие, которые целиком занимали мысли Лоры и тяготили ее. Только у одной девочки в деревне была мачеха, причем мачеха, по понятиям Ларк-Райза, образцовая, поскольку своих детей она не имела, а приемных не била и голодом не морила. День смерти родной матери Полли был одним из самых ранних Лориных воспоминаний. Полли, хоть и была чуть старше, не помнила этого давнего события, Лора же в то время, должно быть, была совсем мала. Туманным утром, стоя на пороге своего дома, она услыхала петушиный крик, очень громкий и пронзительный, и мама, стоявшая рядом с ней, сказала:
– В доме, где поет этот петух, сегодня утром скончалась мать маленькой девочки.
В пору школьных откровений Полли была невзрачной толстушкой, бледной, с жидкими, мышиного цвета волосами, грузной и неуклюжей. Дыхание у нее было очень тяжелое, и она имела обыкновение при разговоре жаться к собеседнику. Лора почти ненавидела себя за то, что питала к Полли неприязнь; но ей было действительно жаль бедняжку. Ее мачеха, такая обходительная с посторонними, дома была тиранкой и своими придирками делала жизнь приемных детей невыносимой. Каждый день – точнее, каждый день, когда Полли удавалось присесть на уши Лоре, – она поверяла ей новую историю о притеснениях.
– Знаю-знаю, – сочувственно твердила Лора, подразумевая, что она понимает, а Полли возражала:
– Нет, не знаешь. Никому не под силу такое вынести.
И Лора чувствовала, что от беспросветности подобного существования у нее разрывается сердце. Однажды, после очередного откровения Полли, мама застала Лору в слезах и потребовала объяснить причину.
– Полли несчастна, – только и могла выдавить дочь, ибо поклялась никому не пересказывать того, что услыхала от Полли.
– Полли несчастна? Надо думать, – сухо ответила мама. – Никто из нас не может быть счастлив все время; но то, что ты тоже несчастна из-за нее, мне кажется, нисколько не облегчает положение. Ни к чему это, моя девочка, тебе необходимо усвоить, что нельзя взваливать на себя чужие беды. Делай все, что в твоих силах, чтобы помочь людям, любыми средствами, но их беды – это их беды, и тащить их они должны сами. Не успеешь оглянуться, как у тебя появятся свои горести, а Полли к той поре, возможно, окажется на вершине счастья. Всему свой черед; мы ослабеем к тому времени, когда придет наша очередь печалиться, если позволим себе терзаться вещами, которым не можем помочь. А теперь вытри слезы, заходи, накрывай стол к чаю, и чтобы больше я не видела тебя плачущей.
Но девочка сочла маму бессердечной и продолжала горевать, пока однажды ее вдруг не осенило, что Полли несчастна, только когда бывает наедине с ней, Лорой. В компании других подруг она забывала о своих бедах и бывала весела, насколько позволяла ее натура. С тех пор Лора старалась пореже оставаться с Полли вдвоем.
Ни один деревенский ребенок не умеет долго быть несчастным. Много счастливых часов провела Лора, собирая с какой-нибудь подругой ежевику, колокольчики или первоцветы или сидя в высокой луговой траве и сплетая из ромашек и лютиков гирлянды и венки, которые можно было носить на голове, шее или поясе. Когда Лора стала слишком взрослой (по мнению окружающих), чтобы надевать их самой, она по-прежнему могла плести их для кого-то из младших детей, которые стояли, точно маленькие статуи, украшенные цветами с головы до ног, в том числе цветочными серьгами и ножными браслетами.
Еще одним развлечением были зимние катания с ледяных гор. Не с большой горы, гладкой, как стекло, и тянувшейся через весь пруд. Эта гора предназначалась для самых сильных и боевитых ребят, которые умели поддерживать темп, а сбитые с ног, через мгновение вскакивали и сами тотчас подставляли обидчику подножку. Эдмунд вскоре сделался там одним из заправил, Лора же предпочитала небольшую отдельную горку, сооружаемую ею самой с несколькими подругами поближе к берегу. Щеки пылали, все тело на морозном воздухе покалывало от жара и возбуждения! И как же весело было представлять, будто руки, вытянутые для равновесия в стороны, – это крылья, а салазки – ласточка!
Но Лоре стало не до веселья, когда лед под ней проломился и она внезапно очутилась в ледяной воде. Дело было не на большом пруду, а на маленьком, но глубоком прудке, куда она и еще две девочки отправились, не спросив разрешения у родителей. Когда подружки увидели, что Лора, как им показалось, тонет, они с криками о помощи умчались, и Лоре, оставшейся одной, грозила опасность уйти под лед; но она находилась недалеко от берега, поэтому сумела ухватиться за ветку куста и вылезти, прежде чем осознала всю опасность своего положения.
ebooksa