В Кэндлфорд!

– Замечаешь сходство? – спросила она, выпрямляясь и смахивая волосы со лба.

Лора сходства не заметила; но поняла, какого ответа от нее ждут, и отважилась сказать:

– Ну, пожалуй, цвет щек…

– Как думаешь, кем она мне приходится?

– Племянницей? – предположила Лора.

– Ближе. Ни за что не догадаешься. Но я тебе расскажу, если поклянешься на пальце, что никогда не расскажешь об этом ни одной живой душе.

Лора не особенно заинтересовалась, но, чтобы доставить Берте удовольствие, послюнявила палец, вытерла его носовым платком, провела рукой по горлу и произнесла требуемую клятву; однако Берта, раскрасневшаяся еще сильнее, чем обычно, только вздохнула с глуповатым видом.

– Я снова выставляю себя дурой, понимаю, – произнесла она наконец, – но я пообещала тебе рассказать, и теперь, когда ты поклялась, мне придется это сделать. Наша юная Элси – моя родная дочь. Я сама произвела ее на свет. Я ее мать, только она никогда меня так не называет. Дома она кличет мамой мою маму, а меня Бертой, будто я ее сестра. Об этом здесь никому не известно, только миссис, а еще, сдается мне, хозяину и твоей тетушке Энн, хотя они и виду не подают. Знаю, что ты в твоем возрасте не должна была этого слышать, но ты такая тихоня, к тому же сказала, что Элси хорошенькая и все такое, вот я и почувствовала, что обязана объявить про свою дочь.

Затем Берта поведала свою историю: как она, по ее выражению, спуталась с солдатом, когда ей было тридцать лет, а ведь в этом возрасте уже пора быть умнее, и как Элси родилась в работном доме, а тетушка Эдит, которая тогда собиралась замуж, помогла переправить ребенка домой, к Бертиной матери, выдала Берте аванс из ее будущего жалованья, чтобы та купила себе одежду, и взяла ее в свой новый дом служанкой.

Девочка чувствовала себя польщенной, но и обремененной подобным доверием; пока однажды, когда кузины говорили о Берте, Молли не осведомилась у Лоры:

– Она рассказала тебе про Элси?

Должно быть, у Лоры был смущенный вид, потому что кузина улыбнулась и продолжала:

– Вижу, что рассказала. Мне она тоже рассказывала, и Нелли тоже. Бедняжка Берта, она так гордится «нашей юной Элси», что ее распирает от желания с кем-нибудь поделиться.

За исключением этих посещений и официальных чаепитий у тетушки Эдит один-два раза за каникулы, брат и сестра обретались у тетушки Энн.

Класс, к которому принадлежали тетушка и ее муж, теперь совершенно вымер. Если бы дядя Том жил в наши дни, он, вероятно, был бы управляющим одним из сетевых магазинов, занимался бы обувью фабричного производства, с которой впервые сталкивался бы лишь уже в готовом виде. Возможно, получал бы хорошую зарплату, при этом подчиняясь нескольким «начальникам», стоящим между ним и главой фирмы, не неся личной ответственности за товары и не гордясь ими, ибо ремесленник превратился бы в обычного продавца. Но в те дни дядя Том еще оставался мелким предпринимателем, который мог работать по своим методам, в своем темпе, по своему расписанию, а затем наслаждаться плодами своего труда и мастерства, как в смысле удовлетворения от создания добротных вещей, так и в смысле комфорта, которым пользовался он и его семья, поскольку его доходы это позволяли. Каковы должны были быть эти доходы, решали его клиентки; если он угождал им, они являлись снова и присылали к нему новых покупательниц, а это означало успех. Кроме собственной совести мастерового, ему не с кем было считаться, кроме как с клиентками. Дважды в год дядя Том ездил в Нортгемптон закупать кожу, выбирал ее собственноручно и знал, что выберет только хорошую, поскольку не подписывал долгосрочных векселей, а потому не был привязан к определенным фирмам и мог приобретать товар, где ему заблагорассудится. Это была простая жизнь, которой в наши дни ожесточенной конкуренции и гнетущих забот можно только позавидовать.

По достатку его дом находился где-то посередине между роскошным жилищем другого дядюшки и скромным коттеджем Лориных родителей. В нем не было ничего претенциозного, отнюдь, ибо претенциозность в таких домах являлась единственным непростительным грехом. Зато его дом отличался комфортабельностью и не слишком пристальным надзором за каждым потраченным шиллингом. Когда тетушка Энн составляла список покупок, ей не приходилось вычеркивать некоторые продукты, как Лориной матери, и дети ни разу не услышали от нее привычного: «Нет-нет. На это не хватит», которое нередко повторялось дома.

Имелись тут и другие преимущества. Воду брали не из колодца, а из блестящего латунного крана над кухонной раковиной – раковина была еще одним новшеством; в Ларк-Райзе же грязную воду сливали в ведро, а когда оно наполнялось, его выносили на улицу и выплескивали в сад. И туалет – настоящий ватерклозет! – помещался хоть и не в доме, но совсем рядом, в углу двора, и к нему вела крытая дорожка. Тут не устраивали больших стирок, когда дом наполнялся паром и мыльными пузырями, а после образовывалась куча мокрой одежды, которую в плохую погоду приходилось сушить в помещении; каждый понедельник утром к тетушке Энн являлась поденщица и уносила грязное белье, скопившееся за неделю, а когда в конце недели возвращала чистые вещи, то оставалась, чтобы вымыть каменный пол на кухне и в коридоре, ополоснуть водой двор и протереть окна.

Воду каждое утро накачивал в бак на крыше мальчик-слуга, который подметал лавку и разносил клиенткам покупки, а в промежутках должен был учиться ремеслу, хотя, как сказал ему дядя Том, хорошего сапожника из него не выйдет, ведь у него шило в заднице – это означало, что он неусидчивый. Бенни был веселый, добродушный паренек, мастер по части всевозможных проделок и дурацких шуток, которые страшно нравились детям. Иногда, в качестве большого одолжения, он позволял им по очереди крутить ручку насоса. Но вскоре снова оттеснял их, потому что ни минуты не мог стоять на месте. Бенни оседлывал ручку и качался на ней; а не то так становился на голову, кувыркался или взбирался по водопроводной трубе на крышу уборной и сидел, гримасничая как обезьяна, на черепичном коньке. Он никогда не ходил спокойно, а передвигался прыжками или галопом, словно лошадь, и все это лишь из полнейшей беспечности.

Бедный Бенни! Ему было тогда четырнадцать лет, и он располагал всего лишь несколькими годами, чтобы вдоволь наиграться на всю жизнь. Этот сирота воспитывался в работном доме, где, как он рассказывал Лоре и Эдмунду, «не разрешали ни говорить, ни смеяться, ни даже шевелиться», и природная живость паренька, совсем недавно нашедшая выход, казалось, одурманила его.

Бенни жил не в само́м доме, а был отдан на попечение пожилой паре; тетушка Энн ужасно боялась, что те позабудут, что мальчик растет, и редко упускала возможность как следует накормить его при встрече. За то, что Бенни каждое утро накачивал воду, его премировали стаканом молока и толстенным ломтем хлеба с джемом, а возвратившись назад после выполненного поручения, он всегда получал от хозяйки яблоко, булочку или еще какой-нибудь лакомый кусочек.