В Кэндлфорд!

Пока Лора шагала домой через поля, мокрая одежда примерзла к телу, а когда она, с капающей с подола водой, появилась на пороге, мать ужасно рассердилась; ее шлепки, равно как и горячие кирпичи в постели, предназначались для того, чтобы согреть дочь. Происшествие не причинило Лоре никакого вреда. После этого она даже не простудилась, хотя мама пророчила пневмонию. Девочке было сказано, что это еще один пример того, как «нечестивцы» процветают «подобно укоренившемуся многоветвистому дереву»[15].

IX

Лора наблюдает

Порой во время школьных занятий происходило что-нибудь захватывающее. Раз в год приезжал немецкий оркестр, и детей выводили на площадку послушать его. Для школы музыканты старались как могли, потому что учительница не только опускала в шапку для пожертвований целый шиллинг, но и сопровождала его улыбкой, благодарностями и приказывала детям аплодировать, и они хлопали от души, как хлопали бы любому, кто на несколько минут вывел их на солнечный свет. Когда стоившая шиллинг программа заканчивалась, прежде чем грянуть «Боже, храни королеву», руководитель оркестра на ломаном английском осведомлялся, не хочет ли «милостивая леди», чтобы они сыграли что-нибудь особенное. Обычно выбирали «Дом, милый дом», но однажды учительница заказала «Когда угасал росистый свет», гимн из сборника Сэнки и Муди, который тогда пленил всю округу. Когда музыкант покачал головой и промолвил: «Простите, не знать», его репутация заметно пошатнулась.

Однажды мимо проходила большая похоронная процессия, и учительница разрешила детям выйти и посмотреть на нее. По ее словам, это, возможно, был их последний шанс увидеть подобное шествие, ведь времена менялись и такой глубокий траур стал устаревать.

В этот сезон обочины дорог были усыпаны лютиками, живые изгороди стали белыми от цветов боярышника, и вот между ними с черепашьей скоростью двигался, покачиваясь, огромный черный катафалк, задрапированный черным бархатом и увенчанный по углам султанами из черных страусовых перьев. Его тащила четверка вороных с длинными развевающимися хвостами; кучер и сопровождающие с меланхоличными физиономиями и в цилиндрах, с которых свисали длинные черные креповые ленты, были предоставлены похоронным бюро. Далее на приличном расстоянии друг от друга, чтобы процессия оказалась как можно длиннее, следовали экипажи скорбящих, и каждый экипаж также был запряжен черной лошадью.

Кортеж медленно прошествовал между рядами изумленных, разинувших рты детей. У них было вдоволь времени, чтобы насмотреться на него, но Лоре он все равно казался нереальным. На фоне весенней красоты земли медлительная черная процессия выглядит фантастичной, похожей на огромную черную тень, думала девочка. И, несмотря на пышную показную скорбь, шествие не тронуло ее, как трогали деревенские похороны с фермерским фургоном в роли катафалка и немногочисленными бедными сопровождающими, рыдавшими в носовые платки.

Однако процессия произвела на Лору столь сильное впечатление, что она неумышленно пустила слух, заметив, что, по ее мнению, так торжественно должны хоронить какого-нибудь графа. В округе был один престарелый аристократ, уже доживавший срок, отпущенный ему природой, и «какой-нибудь граф» превратился в «нашего графа» еще до того, как эти слова были многократно повторены. К счастью для Лоры, учительница услышала их и объяснила детям, что хоронят одного фермера, семья которого раньше жила в приходе и имела семейное захоронение на церковном кладбище. Ныне подобного человека доставили бы к месту последнего упокоения в его собственном фермерском фургоне, а за ним следовали бы на паре машин его ближайшие родственники.

Еще был день всеобщих выборов, когда в школе почти не учились, поскольку дети слышали под окнами шаги стаек избирателей, крики «Маклин! Маклин за свободу! Маклин! Маклин! Он будет служить батракам!» и радовались, что избирательный участок устроили у них, а не в школе соседнего села. Но вместе с тем испытывали неловкость, поскольку знали, что их отцы голосовали за либералов, учительница же надела ярко-синюю розетку консерваторов, что свидетельствовало о ее солидарности с домом священника и помещичьей усадьбой, а не с деревенскими жителями. Детям было запрещено надевать одежду малинового цвета, олицетворявшего дело либералов, но большинство из них держали в карманах красные лоскутки, чтобы прицепить их к груди по дороге домой, а две-три самые смелые девочки вплели в волосы красную ленту. Кроме того, учительница имела право смотреть в окно, чего детям не дозволялось, и она вовсю пользовалась своей привилегией, вставая на цыпочки, чтобы открыть или закрыть створку либо поправить штору каждый раз, когда слышались голоса. В очередной раз приблизившись к окну, учительница оглянулась на учеников и произнесла:

– Сейчас спокойно идут на выборы два почтенных господина; и, как вы можете догадаться, они проголосуют за закон и порядок. Жаль, что в этом приходе больше нет таких, как мистер Прайс и мистер Хикман (это были помощник священника и садовник сквайра).

Все лица зарделись, а рты угрюмо поникли, ведь самые сообразительные восприняли это как упрек в адрес своих отцов; но все их негодование испарилось, когда в три часа учительница заявила:

– Полагаю, нам пора заканчивать. Вам лучше вернуться домой пораньше, ведь сегодня день выборов. – К сожалению, она прибавила: – Вы можете столкнуться с пьяными.

Но самым запоминающимся для Лоры был день, когда на освящение расширенного церковного кладбища приехал епископ, который обошел его в своем одеянии с пышными батистовыми рукавами, держа перед собой крест, в руках книгу, а за ним следовало духовенство округа. Школьников в парадной одежде построили там же, чтобы они наблюдали за обрядом.

– Хорошо вот так отдохнуть от школы, – заметил кто-то, но для Лоры эта церемония оказалась лишь прелюдией.

По какой-то причине после того, как другие дети ушли домой, девочка задержалась, и учительница, которую все-таки не пригласили на чаепитие в дом священника, как она рассчитывала, провела ее по церкви и рассказала все, что знала о ее истории и архитектуре, а затем пригласила к себе домой пить чай.

Учительнице был предоставлен небольшой двухкомнатный коттедж, примыкавший к школе, обставленный школьным руководством так, как, по его мнению, подобало особе ее звания. «Весьма комфортабельный дом», – утверждалось в опубликованном школой объявлении о вакансии, однако новой обитательнице жилище это должно было показаться довольно убогим. В гостиной на первом этаже имелись обеденный стол, четыре стула с плетеными сиденьями, какие до недавней поры можно было видеть в спальнях, сервант с беломраморной столешницей, отвечавший за роскошь, и плетеное кресло у камина, отвечавшее за комфорт. Плиточный пол был частично покрыт коричневым ковром.

Однако мисс Шеперд обладала «художественным вкусом», и ко времени Лориного визита эта комната уже преобразилась. Голый сосновый стол, стоящий в центре, был накрыт зеленой саржевой скатертью, отделанной бахромой с бамбошками; спинки плетеных стульев украшены связанными крючком салфетками, прикрепленными голубыми бантиками, а плетеное кресло – подушками и кружевной накидкой. Стены были так увешаны картинами, фотографиями, японскими веерами, вязаными кармашками для писем, подушечками для булавок и другими рукодельными творениями нынешней жилицы, что, как говорили дети, «яблоку было негде упасть».

– Как думаешь, удалось мне навести тут уют, милочка? – поинтересовалась мисс Шеперд, после того как гостья осмотрела гостиную и выразила подобающее восхищение каждым образчиком рукоделия учительницы. И Лора искренне согласилась, ибо комната показалась ей верхом элегантности.

Это было ее первое приглашение на взрослое чаепитие с печеньем и джемом – и джем еще не был намазан на хлеб, как дома, но ей самой надо было ложкой положить его к себе на тарелку и намазать так, как это делал для нее отец. После чая мисс Шеперд поиграла на фисгармонии и показала Лоре свои фотографии и книги, а в конце подарила ей книжку под названием «Сострадательные дети» и немного проводила до дома. В какое же волнение пришла девочка, когда учительница, прощаясь, сказала ей:

– Что ж, полагаю, мы все-таки неплохо скоротали время, Лора.