— Алло? — Мадинат спрашивает осторожно, с опаской. Мой новый номер ей незнаком.
В горле пересыхает.
— Ма… Это я.
— Аля?… Алечка! — в голосе Мадинат столько эмоций, что меня тут же накрывает обратной волной. Всхлипываю.
— С днём рождения, Ма… Как ты? Как дела?
— Какое счастье, что ты позвонила сама. Родная, Алечка!.. — счастьем тут и не пахнет. Она начинает плакать, и я вместе с ней. — Плохо, Алечка. Беда, большая беда…
Сглатываю. Зажмуриваюсь, как в детстве, когда вовремя закрытые глаза спасали от любых печалей и неприятностей.
— Что случилось?
— Отец…
Она не договаривает до конца, но я сразу всё понимаю. Боль чёрной тупой стрелой врезается в моё истерзанное сердце. Зажимаю рот свободной рукой. Плачу беззвучно. Папа…
Мадинат что-то говорит в трубку. Её слова, как хлёсткие разрывные пули, проходят сквозь меня, застревая где-то на задворках сознания.
В среду… Плохо… Скорая… Поздно… Не пришёл в себя… Сердце…
Глаз цепляет лист бумаги, примагниченный к холодильнику. Тот самый лист, с планом, который я писала после увольнения.
Понимание того, что нужно делать, приходит ко мне, как взгляд на улицу через свежемытое окно.
Всё становится необычайно ясным.
Я возвращаюсь домой.
На похороны уже не успеваю. Я приезжаю в родной Владикавказ несколькими днями позже. Собрать вещи, уволиться, рассчитаться с Алёной, купить билеты. Всё это потребовало времени. Да я бы всё равно не успела. Поздно. Безвозвратно поздно…
Дом отца выглядит мёртвым. Вроде бы всё по-прежнему. Те же стены персикового цвета с кое-где облупившейся штукатуркой. Светлые рамы просторных окон. Сквозь низкое ограждение забора прекрасно просматривается придомовая территория, засаженная вишнёвыми деревьями. Некоторые из них уже зацвели.
Вроде бы всё по-прежнему, и в то же время совсем не так.
Я долго стою снаружи, прислушиваясь.