– Знакомы, но сейчас не время вспоминать былое. Скажите, когда я могу увидеться с Диксоном? Я уже ходила в замок, но тамошнее начальство говорит, что для свидания нужен ордер шерифа.
– Верно. Я просил миссис Джонсон предупредить вас об этом еще вчера. У меня ужинал старина Ормерод, судебный секретарь, и я замолвил ему словечко за вас. Он обещал с утра выхлопотать ордер у сэра Генри Купера и к десяти доставить сюда. Однако миссис Джонсон заждалась нас с завтраком, пока мы тут беседуем. Прошу в столовую!
Элеоноре было мучительно тяжело исполнять обязанности благодарной гостьи и проявлять интерес к рассказам хозяев о местной жизни. Но она понимала, что в беседе с мистером Джонсоном позволила себе резкость и надо постараться загладить свою вину. Поэтому она терпеливо входила во все подробности реставрации хеллингфордской церкви и трудности поиска достойного учителя музыки для трех маленьких мисс Джонсон, и столь присущие ее натуре деликатность, выдержка и благовоспитанность ни разу не изменили ей, хотя одному богу известно, чего ей это стоило, когда всей своей душой, всеми мыслями она устремлялась только к часу свидания с Диксоном.
Наконец мистера Джонсона вызвали из-за стола по просьбе мистера Ормерода, который вручил ему ордер на свидание с заключенным. Тем временем Элеонора, сцепив пальцы, чтобы сохранять видимость вежливого внимания, вполуха слушала, как говорливая миссис Джонсон расточает похвалы модной системе обучения юных хористов. Но едва мистер Джонсон вернулся к ним, ее терпению пришел конец и, прервав хозяйку на полуслове, она спросила:
– Так я могу идти?
Да, ордер получен, можно идти, и он, мистер Джонсон, проводит ее, во избежание каких-либо препятствий или затруднений.
По дороге мистер Джонсон предупредил ее, что свидание будет проходить в присутствии надзирателя или другого тюремного работника, что таков порядок в случае осужденных на смерть, но если этот третий «проявит понимание», то позволит им поговорить без свидетелей. Опытный мистер Джонсон сам незаметно принял меры к тому, чтобы сопровождавший Элеонору надзиратель захотел «проявить понимание».
Тюремщик провел ее через обнесенные высокими стенами внутренние дворы, каменные коридоры и множество запертых на засовы дверей, прежде чем они попали в отделение для осужденных на казнь.
– Раньше у меня тут гостило по три постояльца за раз, – сказал он, отпирая последнюю дверь, – после каждого визита в наш город судьи Мортона. У нас его так и прозвали – «судья-вешальщик». Но он пять лет как умер, и теперь здесь больше одного бедолаги не бывает. Однажды, правда, прислали женщину, Мэри Джонс ее звали, – отравила своего муженька.
Коридор с дверями в камеры смертников был светлый, голый и безупречно чистый. Над каждой дверью имелось маленькое зарешеченное окошко, и точно такое же окошко, высоко-высоко в стене, было внутри камеры, в которую завел ее надзиратель.
Несчастный старый Эйбрахам Диксон, понурив голову и безвольно опустив плечи, сидел на краю койки и даже не сделал попытки посмотреть, кто к нему вошел.
Элеонора чуть не разрыдалась. Тюремщик приблизился к старику и слегка потряс его за плечо:
– К тебе посетитель, Диксон. – Повернувшись к Элеоноре, он объяснил: – После приговора на некоторых словно столбняк находит, вот как на этого, а другие мечутся, будто звери в клетке.
Он вышел из камеры, оставив дверь открытой, чтобы при желании можно было наблюдать за происходящим, потом демонстративно отвел глаза в сторону и начал насвистывать – дескать, он ничего не видит и не слышит.
Диксон взглянул на Элеонору и снова уткнул глаза в пол; и только дрожь, сотрясавшая его изможденное тело, говорила о том, что он узнал ее.
Она села рядом и взяла в свои руки его большую узловатую кисть. Пытаясь совладать с рвавшимися изнутри истерическими рыданиями, которые помешали бы ей говорить, она ласково погладила исхудавшие костлявые пальцы, уже мокрые от ее слез.
– Не надо, – глухо произнес он наконец, – не надо растравлять, барышня, лучше оставьте все как есть.
– Нет, Диксон, не лучше! Этому не бывать. Ты знаешь, что это неправильно… невозможно!
– Устал я от жизни. Тяжко, трудно мне жить. Пора уж и к Богу, нажился я с людьми. Значит, такая моя судьба, и ничего тут не поделаешь. Я еще с мальцов привязался к нему, когда он рассказывал мне про свои обиды в школе, да-да – всем делился со мной, как с братом! Ну и я любил его, как никого на свете, кроме Молли Гривз. Господи! Я снова свижусь с ней, уже скоро… наверно, уже в следующую субботу! Чаю, там, наверху, про меня худого не подумают, хоть я не сделал всего, что должен был сделать здесь, на земле.
– Диксон, Диксон… Ты же знаешь, кто совершил это… это…