Мисс Монро тихонько сошла по лестнице в гостиную и увидела там мистера Ливингстона. Только она не знала, что это мистер Ливингстон, ведь прежде она не встречалась с ним.
– Я весь день провел в пути. Мне сказали, она больна… при смерти. Можно хотя бы раз взглянуть на нее? Я не скажу ни слова… затаю дыхание. Но дайте мне увидеть ее в последний раз!
– Прошу прощения, сэр, я вас не знаю. Если вы имеете в виду мисс Уилкинс, то да, она больна, но отнюдь не при смерти, как мы все надеемся. Еще вчера она была очень плоха и ее состояние, не скрою, вызывало у нас опасения, но сейчас она крепко спит благодаря снотворному, и мы искренне надеемся…
В ту же секунду мисс Монро почувствовала, как ее руку схватили и, к ее безмерному удивлению, с жаром поцеловали, прежде чем она успела пресечь это неуместное действие.
– Благослови вас Бог, мадам, за ваши слова. Но если она крепко спит, нельзя ли мне взглянуть на нее? Ей ничем это не повредит. Я буду тише воды ниже травы, обещаю! Я проделал такой путь… Мне бы только взглянуть на ее милое лицо! Заклинаю вас, мадам, позвольте мне увидеть ее. Больше я ни о чем не прошу.
Но когда его желание было исполнено, он, как мы увидим, попросил еще кое о чем. Итак, он неслышно двинулся вверх по лестнице за мисс Монро, которая укоризненно оглядывалась на него всякий раз, когда через открытые окна до нее долетал какой-нибудь внезапный звук, будь то соловьиная трель или совиное уханье. Однако она по собственной воле замедлила шаг возле двери в спальню мистера Уилкинса и сообщила:
– Спальня ее отца. До сегодняшнего вечера он шесть ночей не ложился в постель. Тсс, не разбудите его!
И они пошли дальше, в безмолвную комнату, где темноту наискось прорезал луч света от лампы, спрятанной у противоположной от двери стены, и где настойчивый посетитель, затаив дыхание, сел у постели больной. Обрамленная темными волосами голова Элеоноры покоилась на белой подушке, и почти таким же белым, неподвижным было лицо девушки. В комнате висела звенящая тишина: казалось, муха пролетит – услышишь. Через несколько минут мистер Ливингстон встал. Мисс Монро из страха, как бы он не наделал шуму, пошла вниз по лестнице вслед за ним (чем больше она осторожничала, тем тяжелее ступала). В гостиной пламя свечи на мгновение ярко вспыхнуло от порыва воздуха, и гувернантка увидела на щеке посетителя блестящую дорожку от слез. Как она позже призналась, ей даже стало жаль молодого человека. Тем не менее она поторопила его, поскольку должна была вернуться наверх. Он схватил ее руку и больно стиснул.
– Благодарю! Она так изменилась… Лежит точно мертвая! Вы ведь напишете мне… Герберт Ливингстон, Лэнгамский приход, Йоркшир. Обещайте, что напишете! Ах, если бы я мог что-нибудь сделать для нее, но я могу только молиться. Милая, чудная моя! А мне даже нельзя остаться с ней, я ей никто.
– Ступайте, ступайте, голубчик, вот так, – приговаривала мисс Монро, поскорее выпроваживая его за дверь: она боялась, что под наплывом чувств молодой человек расшумится. – Да-да, напишу. Буду писать вам, не сомневайтесь! – Она закрыла за ним дверь и с облегчением вздохнула.
Через две минуты в дверь тихо постучали. Она отодвинула засов и вновь увидела его, мертвенно-бледного в лунном свете.
– Прошу вас, не говорите, что я приезжал справляться о ней. Она может рассердиться.
– Что вы, что вы, и не подумаю!.. Бедняжка ко всему безучастна. Ее не трогает даже имя мистера Корбета.
– Мистера Корбета! – почти беззвучно повторил он и удалился, на сей раз окончательно.
Несмотря на все опасения, Элеонора поправилась. Она сама знала, что выздоравливает, чувствуя, как день ото дня к ней против ее воли возвращаются силы и аппетит. Тело подчинило себе волю, которая заставила бы ее сползти в могилу и сомкнуть очи, чтобы никогда не видеть этого мира с его горестями.
Большую часть дня она лежала с закрытыми глазами, притихшая и неподвижная, однако голова ее работала непрерывно. Она мучительно думала – как думает тот, кто жаждет обрести утраченный покой и не находит его. Постепенно она пришла к мысли, что при всем безумии ночного кошмара, когда их разумом овладели безотчетные импульсы, если бы им троим хватило сил вдохнуть мужество друг в друга и назвать вещи своими именами, признаться в страшной ошибке, в ужасном несчастье, в непоправимой беде, – которая изначально все же не была преступлением, – их будущее, пусть печальное и незавидное, открывало бы перед ними простой и прямой путь. Но не в ее власти изменить ход событий и не ей выносить на свет проступок и позор отца. Все, что она может, это, наново обратившись к Богу в торжественный и тихий предрассветный час, клятвенно обещать, что отныне в своей собственной, самостоятельной, личной жизни она ни помыслом, ни делом не отойдет от веры и правды. А будущее и все невзгоды, которые оно сулит ей, она оставляет в руках Божьих – если (и здесь мы слышим голос Искусителя) Он удостоит своим вниманием ту, чья жизнь после той роковой ночи должна казаться порождением лжи. Ее мольба, возносимая с искренним смирением, звучала так: «Ложь есть ложь, ее не отменить, хоть согрешила я не ради себя. Может ли дочерняя преданность склониться перед правдой и справедливостью, если они требуют от меня раскрыть вину отца?»
Отца постигло суровое наказание. Он знал, отчего несчастна его дочь, чтó ослабляет и подрывает ее молодую силу, чтó привело ее на грань жизни и смерти. Знал, но не мог дать естественного выхода своей тревоге и печали, ибо вынужден был обдумывать каждое слово и каждый шаг. Ему мерещилось, будто окружающие с подозрением следят за ним, тогда как никто и в мыслях не держал ничего подобного. Такова власть общественного мнения: стоит жителям какой-то местности проникнуться некой идеей, разубедить их бывает намного труднее, чем кажется тому, кто просто не пытался. Да стань мистер Уилкинс посреди рыночной площади в Хэмли и объяви себя виновным в убийстве мистера Данстера – с описанием всех подробностей, – даже тогда все в голос воскликнули бы: «Бедняга, верно, тронулся умом, вот до чего довело его предательство человека, которому он безгранично доверял! Какое подлое коварство – бессовестно обобрать делового партнера и сбежать с награбленным в Америку!»
Множество мелких обстоятельств, на которых я не буду здесь останавливаться, говорили в пользу этой версии. И мистер Уилкинс, хорошо известный всей округе сперва как пригожий и способный юноша, потом как приятный и респектабельный мужчина, вызывал только уважительное сочувствие у всех жителей Хэмли, когда им случалось видеть, как он едет мимо, постаревший, одинокий и раньше времени махнувший на себя рукой… А все из-за непотребного поведения какого-то лондонского прощелыги, который в глазах общественного мнения провинциального городка был чужак, рвач и негодяй.
Слуги всегда любили мистера Уилкинса и с пониманием относились к его слабостям. Он был вспыльчив, но великодушен (я бы сказала – легкомысленно расточителен). И когда недобросовестный партнер обманул и обокрал его, они не видели ничего удивительного в том, что хозяин каждый вечер сидит дома и напивается. Не то чтобы его никто не звал – напротив, знакомые наперебой спешили выразить ему свое почтение и приглашали к себе. Пожалуй, после смерти Уилкинса-старшего он никогда не пользовался такой популярностью. Однако, по его собственным словам, ему претило появляться в свете, пока дочь так нездорова: в его настроении лучше побыть одному.
При этом, если бы кто-то вздумал проследить за его поведением в стенах дома, чтобы вывести из своих наблюдений некие выводы, он заметил бы, что мистер Уилкинс, несмотря на тревогу о дочери, отнюдь не стремится проводить с ней больше времени, скорее избегает ее с тех пор, как ее сознание и память восстановились. Она, со своей стороны, тоже не выказывала желания побыть с отцом и не посылала за ним. Общество друг друга стало обузой для обоих. Всему виной была злосчастная майская ночь, раскинувшая над летними месяцами траурную сень сожалений.