Когда все неотложные меры были приняты, физические и душевные силы Элеоноры разом иссякли. Она осунулась, голос ее потух, и сколько бы девушка ни уверяла мисс Монро, что ничего не случилось, ее недомогание бросалось в глаза всякому неравнодушному к ней человеку. Добрая гувернантка уложила свою подопечную на диван, потеплее укрыла ей ноги, задернула занавески и на цыпочках вышла, полагая, что Элеонора соснет. Та и впрямь лежала с закрытыми глазами, но, как ни старалась, успокоиться не сумела и через пять минут после ухода мисс Монро резко встала и принялась мерить шагами комнату. Известное дело: сумятица в душе ногам покоя не дает. Вскоре мисс Монро вернулась с каким-то успокоительным снадобьем собственного приготовления – по этой части она была большая мастерица. Обычно Элеонора весело сопротивлялась предписаниям мисс Монро, сейчас же молча выпила лекарство, даже не спросив, зачем оно. Потом гувернантка достала книгу, всем своим видом демонстрируя намерение остаться подле больной. Элеоноре пришлось лечь, и через несколько минут ее сморил сон.
Проснулась она только вечером, словно от внезапного толчка. Над ней стоял отец, и мисс Монро докладывала ему о нездоровье дочери. Едва увидев его странно изменившееся лицо, Элеонора спрятала голову в подушки – спрятала не от отца, а от мучительных воспоминаний. В следующий миг, сообразив, должно быть, как он может истолковать ее невольное движение, она повернулась к нему, обвила руками его шею, покрыла поцелуями его холодное безучастное лицо и только потом вновь откинулась на подушки. В продолжение этой сцены их глаза ни разу не встретились – оба боялись наткнуться во взгляде другого на зловещую тень.
– Так-то лучше, моя дорогая, – сказала мисс Монро. – Лежи смирно, пока я схожу за бульоном. Тебе уже полегче?
– Не нужно никуда ходить, мисс Монро, – возразил мистер Уилкинс и позвонил в колокольчик. – Флетчер сейчас все принесет.
Он страшился остаться один на один с дочерью, как и она с ним. В отцовском голосе Элеонора уловила странную перемену: голос звучал натужно и хрипло, словно отцу тяжело было говорить. Физические признаки его внутренней муки точно ножом резанули ее по сердцу, и в то же самое время она спрашивала себя, как они оба еще живы после всего, а если живы, то почему не раздирают на себе одежду и не умываются горючими слезами. Правда, мистер Уилкинс, кажется, напрочь утратил непринужденность речей и поступков. Убедившись, что дочери стало лучше, он хотел бы встать и уйти, но не знал, как ему это обставить. Теперь он вынужден был постоянно обдумывать любую мелочь и чисто умозрительно решать, как именно он говорил бы и действовал, не будь на нем смертельной вины. Элеонора к подобным решениям приходила интуитивно. Так или иначе, невысказанное понимание скрытых душевных движений друг друга делало их совместное пребывание в одном пространстве большой обузой для нервов. Выручала только мисс Монро как нейтральное третье лицо, счастливо не ведавшее о парализующей их двоих тайне. И хотя в тот день ее неведение причинило им невольную боль, по зрелом размышлении каждый из них – и отец, и дочь – обнаружили в ее речах нечто утешительное для себя.
– А чем закончилась история с мистером Данстером, мистер Уилкинс? Явился он наконец домой?
После некоторой заминки, потребовавшейся мистеру Уилкинсу, чтобы выдавить нужные слова из осипшей гортани, он ответил:
– Пока не знаю. Я ездил по делу к мистеру Эсткорту. Будьте любезны, пошлите кого-нибудь справиться у миссис Джексон.
От этих слов Элеоноре сделалось скверно. Она всю жизнь говорила только правду и совсем не умела лукавить. Прибегать к обману она считала ниже своего достоинства. Теперь же обстоятельства толкали ее на обман – вокруг повсюду были расставлены ловушки. Слова отца вызвали у нее едва ли не большее отторжение, чем его проступок, повлекший за собой нечаянную смерть. Прошлой ночью, обезумев от ужаса, девушка вообразила, что главное – надежно спрятать тело, а остальное устроится само собой. Она и представить себе не могла, какая долгая, изнурительная дорога, вымощенная мелкой ложью слов и действий, открывается за его проступком. Но сколь ни противны были ее чистой душе лукавые слова отца, его несчастный вид растопил ее сердце, стоило ей увидеть, как он отводит глаза, как старается не глядеть ни на нее, ни на мисс Монро, ни даже на какой-либо неодушевленный предмет! С возрастом здоровый румянец, приобретенный занятиями на свежем воздухе, сошел с его лица, кожа сделалась тусклой и дряблой. Элеоноре показалось, что после злосчастной ночи в его волосах прибавилось седины. Он сутулился, словно все время смотрел себе под ноги, тогда как раньше держался исключительно прямо. Элеоноре понадобилось собрать всю свою жалость, вызванную подобными наблюдениями, чтобы заглушить жгучее презрение к тому курсу, который взяли они с отцом… И тут она услышала, как он произносит те же недостойные слова, обращая их к слуге с ее бульоном:
– Флетчер! Сходи к миссис Джексон и узнай, дома ли мистер Данстер. Мне нужно поговорить с ним.
«С ним!» С тем, кого давеча закопали в землю; с тем, кого убил тот, который ныне требует его к себе! Элеонора закрыла глаза и в изнеможении опустила голову на подушку. Лучше умереть, чем участвовать в этом чудовищном нагромождении лжи.
Через пару минут ее отец и мисс Монро, решив, что Элеонора уснула, бесшумно вышли за дверь.
Девушка соскочила c дивана и стала на колени.
– Господи! – взмолилась она. – Ты все знаешь! Помоги мне! Лишь на Тебя уповаю!
Вероятно, у нее случился обморок. Когда через час-полтора к ней заглянула мисс Монро, ее подопечная лежала без чувств на полу.
Элеонору отнесли в спальню и уложили в постель. Судя по всему, она впала в ступор, и хотя ничто не указывало на помутнение рассудка, мистер Уилкинс, опасаясь худшего, начал отовсюду выписывать к дочери лучших врачей, которые требовали соответствующий гонорар – чуть ли не по гинее за минуту.
Все вокруг сочувствовали мистеру Уилкинсу: шутка ли сказать, не успел бедняга оправиться после бегства мистера Данстера (прихватившего с собой, надо думать, немалые средства из казны юридической фирмы), как на него свалилась новая напасть – слегла единственная дочь. Он и правда выглядел ужасно, весь почернел от горя, и в его глазах появилось затравленное выражение, словно после всего пережитого он уже ни в чем не был уверен и каждый день ждал, с какой еще стороны на него обрушатся невзгоды, где еще замаячат страшные призраки беды. Ему сострадали богатые и бедные, город и деревня. Богатые, войдя в его положение, старались не докучать ему своими делами и претензиями; и только между собой, в ходе праздных бесед после сытного обеда, дружно удивлялись, каким образом такой славный малый, как Уилкинс, мог обмануться насчет такого прохвоста, как Данстер. Даже сэр Фрэнк Холстер и его жена забыли про старую ссору, и лично приехали справиться о здоровье Элеоноры, и завалили больную корзинами сочных плодов из своей оранжереи.
Мистер Корбет вел себя как подобает обеспокоенному влюбленному. Он ежедневно писал мисс Монро и требовал подробнейших бюллетеней; он опрашивал докторов и добывал в столице все, что, по их туманным предположениям, могло бы пойти на пользу больной; и при первом же намеке на согласие врачей допустить его свидание с Элеонорой примчался в Хэмли. Там он излил на нее столько заботы и ласки, что под конец девушка стала тяготиться этим изобилием, которое смущало ее и ставило в тупик.
За день до их свидания, вечерней порой, когда все окна и двери были раскрыты настежь, чтобы впустить последние дуновения ветерка, освежавшего знойный июльский воздух, горничная на цыпочках подкралась к двери в Элеонорину спальню и пальцем поманила к себе мисс Монро, бессменную сиделку у постели Элеоноры.
– Вас спрашивает какой-то джентльмен, – коротко доложила она, чтобы не потревожить сон девушки.